В столице август ( Виктория Измайлова )

Взгляни теперь! Вон там, у шумной торговой площади, куда стряпуха в красном платке, кряхтя, волочит свою тележку, видишь ли покатую зеленую крышу?

Это и есть дом Творца! Ни единая живая душа не видала Его самого, никто не знает, женщина Он или мужчина, да и вообще, человек ли… Но только это чистая правда, что весь наш мир сотворил именно Он. Из любви своей, из печали создавал Он его, и неведомо, чего было больше.



Но, верно, оттого, что пламень сердечный послужил основой творенья, все здесь так ярко, пестро и живо, оттого так сильны и великодушны люди, оттого чувства их столь неистовы, неувядаемы и пылки, а в одеждах знати и бедноты, как в красках щедрой природы, не утихает зарево пурпурных, алых и желтых оттенков!

Говорят, что сам Он, Творец, дитя серого мира, вылепленного из праха и все обращающего в прах.

Навсегда ли бежал Он оттуда или всего лишь гостем наведывается к нам, последний ли это Его приют – кто скажет? Долгие годы мир, созданный Им, не чувствовал Его присутствия.

Разное и подчас темное вершилось тут.

Но с того дня, как появился здесь маленький Его дом, с виду неотличимый от прочих, многое чудесно изменилось.

Каждый в душе своей знает или надеется, что Он постоянно с нами.



Помнишь, вчера скворцы на белых башенных флагах пели такую жалобную, невыносимо тоскливую песню, и в тихих птичьих пересвистах протяжно и зябко звенели безнадежные горькие ноты? Все потому, что грустил Он. Должно быть, вспомнил о давней обиде или потере, тяготился своим одиночеством или же думал о будущем, и безрадостным представлялось оно Ему.



Зато сегодня! Слышишь, какая веселая мелодия льется повсюду? Так и хочется пуститься в пляс! Верно, что-то обрадовало все же Его сердце! Полгорода подпевает скворцам! Всегда открыты калитка и двери в доме Творца.

В запущенном старом саду чего только нет! Из-за непрочной низкой изгороди, увитой пасленом в крапинах зрелых ягод, видно, как медленно осыпаются на одинокую песчаную дорожку теплые лепестки красных махровых пионов, огромных маков и роз.

Кружатся в воздухе душные ароматы жасмина, белых левкоев и резеды, пушистые клумбы ее так похожи на пену парного молока и кружева подушек невесты.

Тяжелые георгины и гладиолусы, словно запекшаяся кровь, застыли у пустынной террасы, на невысокую крышу которой положили грузные ветви со спелыми плодами вишневые и апельсиновые деревья.

Пассифлора, горицветы и маргаритки, персики, сливы и лимоны, и сотни других прекрасных растений, влажных и нежных, пронизанных светом, нагретых солнцем, странных, целебных и ядовитых, чьих названий я даже и не слыхала, - всем здесь нашлось место!

И никто не выходит из дома, ни звука, ни движения, ни дыханья не уловить в нем!



Но сколько бы ни глядели в душу твою ясными влюбленными очами широко распахнутые его окна, как бы ни были горячи сосновые ступени широкого крыльца, какой приветливой, ласкающей и доброй ни казалась бы тебе эта немая обитель, бойся войти в дом Творца! Бойся коснуться настежь открытой калитки, ступить на блестящий песок безмолвно зовущей дорожки! Бойся напомнить Творцу о себе…

Немало страдальцев, немало смелых, а больше того - любопытных переступали таинственный порог.

С чаяниями и мольбами, в поисках мудрости и совета, с вызовом и надеждой приходили они туда.

Но, похоже, никто, возвратившись, не вынес из светлого



зачарованного дома счастья, которому стоило позавидовать! Всех, дерзнувших обратить на себя Его вниманье, Творец одарил крупицами своей безграничной Любви и беспредельного Горя, а для человека этого много, поверь, слишком много! И все они впредь несли на себе печать Его непознаваемого замысла и приняли роковую и подчас страшную судьбу! Да, желанья их обыкновенно бывали исполнены, но совсем не так, как мечталось им, бедным, когда-то.

Говорят, хоть, может, все было иначе, милосерднее и не столь печально, а все ж таки рассказывают, что тысячу лет назад пара глупых скворцов свила гнездо на этой террасе.

Но когда настало время птенцам появиться на свет, в гнезде оказалось лишь несколько жалких мотков сияющего синего шелка.

И год за годом все повторялось также, пока навек не уснули обессилившие скворцы, так и не оставив потомства.

Но вот, однажды пришла туда юная дама из рода Гордых.

Двое прелестных младенцев и любящий муж, молодые еще родители ждали ее дома.

Она же хотела узнать о Даре, положенном ей. Ничего не увидела и не нашла она, кроме развалившегося гнезда и крохотных шелковых клубков.

Их забрала она с собой как знак Божественной воли, прижимая к груди тонкими розовыми руками в мрачных фамильных перстнях и витых золотых браслетах.

В тот же день из королевского дворца в замок Гордых пришел неотвратимый приказ расшить сотню белых атласных флагов для городских башен.

Немало семей тогда поплатились королевской милостью, покоем и благополучием, а некоторые и головами за невозможность выполнить задачу, ибо любая нить, любая линия, означенная иглой на безупречном лилейном полотне, сгорала холодным бледным пламенем, не оставляя ни малейшего следа.

И Дама из рода Гордых взялась за эту работу, и, повинуясь странному наитию, принесенными из дома Творца нитями принялась вышивать на флагах сонных, парящих, взмывающих в небо скворцов.

И волшебные синие нити сами были, как пламя, и ложились на ткань, словно были с нею единым целым, и трепетали вышитые перья, и живым огнем светились вышитые птичьи глаза.

И казалось, что каждый моток шелка был бесконечен.

Но, взявшись за эту работу, Дама из рода Гордых не пила уже и не ела, не глядела ни на детей, ни на мужа, а когда расшила двенадцатый флаг, онемела, оглохла, ослепла и не видела более ничего, кроме синей шелковой нити и рисунка, оставляемого ею на полотне.

Когда же дело было закончено, состарившаяся в считанные месяцы, Дама из рода Гордых безобразной, убогой старухой навсегда покинула город, держа в скрюченной сохлой руке нить последнего, тающего, катящегося перед нею мотка.

И никто не знает, что с ней случилось дальше.

Дом Гордых не познал королевской немилости, но, напротив, был пышно осыпан и званьями, и дарами, и до скончанья времен тысячегласно прославлен, а над башнями подняли флаги, за которые столь дорого было заплачено, и на флагах запели вечную песню вышитые скворцы.

И подобное нечто случалось со всеми, кто приходил в жилище Творца, хоть, пожалуй, некоторых из них Он и вправду любил, непредсказуемый, скорбный и непонятный.

Нам же не следует ни удивляться, ни роптать, ибо таковы все творцы.

Лишь Корн, Корн великолепный, бессмертный белый олень дальнего леса, волен безбоязненно бродить по запретному саду, срывая кроткими бархатными губами пряные чужеземные травы, пить из заветного источника и тихо дремать на желтых досках пустой террасы.

Также и всякий из нас может без страха подойти к беззлобному Корну, встретив его в городе иль в лесу, и гладить, и целовать его шелковистый, пахнущий дикими цветами лоб, и выплакивать свое горе, надежды и счастье в седые оленьи, вздымающиеся ровным глубоким дыханьем бока.

Но говорят, что Корн и есть сердце Творца! С тех пор, как Он поселился тут, в столице всегда август.

В провинциях, хоть зимы мягки и коротки, времена года все же меняются, и пахари в поте лица добывают свой хлеб.

Но здесь непременно безоблачно безбрежно-лазурное небо, и воздух жарок и чист, и каждый сорванный в полдень цветок поутру распускается снова, и каждое снятое яблоко назавтра вновь наливается сладким соком на том же древе, что прежде, ибо сердце Творца полно плодов.

И каждый живет так долго, как много грусти, любви и усталости может вынести его сердце.



Бывали, да, были и те, что возвращались снова, если хотели, – из небытия, забвенья, из пепла, как возвращался тысячи раз мягкий персик в твоей руке, - и все начинали сызнова, исправляя свои и чужие преступления иль ошибки, находя безвозвратно потерянное и создавая немыслимое ненайденное, но никогда не предавая и не утрачивая в памяти прошлого дня.



О, Он не такой, как мы, но мы – такие, как Он! Он не требует от нас ревниво, как прочие, ни поклонения, ни приниженной покорности, ни любви.

Ни книги, ни храмы, ни проповедники не нужны Ему.

Он передается из уст в уста, из сердца в сердце, как поцелуй, как мимолетное счастье, как стих.

Как я тебе сейчас о Нем говорю.

И никогда, никогда - не бойся! - ни за что Он никого не наказывает и не ведет смешного мелочного подсчета грехам и молитвам! Все сущее прощает Он лишь за то, что оно конечно.

И грехом, кроме убийства, ничего и не полагает, ибо покуда живо земное созданье, покуда живо сердце, жива надежда, жива любовь, всякую беду можно и должно исправить.

Но подчас Он исправляет ее и после.

И Вечность есть для Него, и для Любви Его, и для Боли, но никакого чужого мученья видеть Он там не желает.

И часто по воле своей сочувственно и терпеливо смягчает Он единственно возможную кару - наказание свирепой человеческой, всё ненавидящей совести.

Ибо сострадателен не только к великому горю, но и к малой слабости, к сомненью и страху, к беспомощности людской или скотской, разделяя с нами и это.

И равно добр и жалостлив Он к улитке на желтом листе виноградном, к лесному сторожкому зверю и к пыльному камню, расколотому крестьянской телегой на широкой проезжей дороге, и к летящей стреле на разбойничьей темной тропе.

И всякая нота дыхания не то что бы там человека, но любой нелепой козявки, блеклой тощей былинки, не вклад ее в партитуру фатальной мучительной и грандиозной общей симфонии, но каждая милая пестрая нота от прочих иных отдельно денно и нощно слышна для Него.

Он не ставит чью-либо жизнь превыше другой, но все вершит во имя одной только Жизни, Ей лишь служит, Ее лишь любит и даже Смерть делает добровольной жертвой на Ее алтаре! И уж никогда, как прочие, не прославляет Смерть! Поэтому никто не уходит, покуда сам того не захочет и не решит.

И когда Он ведет тебя согласно Ему одному известному плану горестным и ужасным путем, Он не шепчет тебе «дитя моё», «сердце моё», «рука моя», Он сам идет рядом с тобой, а то и вместо тебя, и не единожды, а всегда.

И коль такое случится с тобой, ты не сумеешь понять, где боль и любовь - твои, а где – немереные - Его.

Если ж болтают о Нем плохо – не верь.

Все это страхи, хлипкие человечьи страхи, и они оскорбительны для Него! Сердце мое угадывает - дряхлые скворцы хилому племени своему просили бесконечной, счастливой песенной жизни.



И когда-нибудь, знаю, воротится в мир Дама из рода Гордых – юной и невредимой, преображенной, но прежней, исполнит новую работу, сыщет иную участь, сослужит добрую службу гордому клану и вольному белому свету, хоть, может, вновь пострадает и принесет себя в жертву, но только по собственному, ею принятому решенью, не по чужому.



Не даром потомки древнего рода до сей поры ждут ее в старом замке.

Да полно, не Его ли бедные руки кололись тогда об иглу тысячекратно, не Его ли глаза слепли за тем вышиваньем, не в Нем ли стремительно иссякали молодость, жизнь и силы ради вчерашней минорной песенки, лишь отчасти открывшей нам, что у Него на душе?!..

И все ж, молю, не входи в тот дом никогда!



Ведь войдешь и встанешь пред Ним во весь рост, не робким дыханьем, не дальнею нотой, а какой только есть, и тайна твоя будет, словно запах подле тебя, и Он увидит тебя насквозь, и прочтет, как забытую рукопись свою, как давнишнее шутливое пророчество, случайно означенное на клочке трактирной салфетки, и помыслит хоть что-то поправить, вымарать, изменить, и тогда Он сразит тебя, ибо Боль Его не позволит коснуться тебя легко!

Я же так хочу для тебя счастливой и ровной судьбы!..

Но вот что, вот еще, что думаю я!

Что, если присутствие Его меж нас – всего лишь наивная сказка, пылкая пустая надежда – Его иль наша?!

Впрямь ли Он ждет нас в дому под зеленою крышей? Вправду ль пред взором Его -бурно цветущий роскошный сад, вечный царственный август, спокойный счастливый люд и пронзительно синее небо?!



Что, если сейчас из заплеванного притона, привычно пряча под линялым сизым шарфишком протершуюся дыру на тонехоньком ветхом пальто, голодный, озлобленный, одинокий, бредет Он вечерним пустым переулком в кромешную черную тьму, и дождь предзимний глумливо и рьяно швыряет в Него колючие капли, как только что бросали слова, и ледяные потоки вселенской слякоти насквозь промочили, промыли худые Его башмаки?

Есть ли в том мире хоть одна по-настоящему любящая Его душа?

Здоров ли Он?

Есть ли хоть малое место, где мог бы Он голову преклонить?..

Простил ли Ему Бог Его серый алый наш мир?!



Что, коль сейчас пред насмешливыми взглядами редких прохожих и пристрастным внутренним Оком последним усилием воли едино Он сдерживает в себе исступленный восторг вдохновенья и стыдную дурноту беспросветного смертного страха, стылую дрожь ноября и священный озноб сопричастности Высшей Силе, слезы невыносимых воспоминаний и отвергаемых Богом молитв, рыдание, и порыв, и горький смех над собой?!





Что, если однажды, измучен невзгодами и борьбой, жестоко наказанный за каждый искренний возглас, малейший промах, за каждый нечаянный смех, или счастливый, беспечный, коронованный всеми празднествами, всеми боями, сраженный удачей, взаимной любовью, полетом над миром иссиня-серым, победой над сердцем горестно-звонким, или больной, калечный, опустошенный чужим и собственным несовершенством, потерей кровных и самых милых, мертвый, убитый в сердце, в любви, в надежде, в крохотном изболевшем теле, Он забудет, бросит, оставит наш - наш с тобой мир! - карминный, красный, янтарный, багряный, ржаной, оранжевый, золоченый, охряный, медный, червонный, рыжий! - и все здесь оборотится в глину, в золу, в бездыханный прах, в Ничто!!





И словно лист дешевой почтовой бумаги, напрасно испещренной с рожденья знакомыми, но так никем никогда и не понятыми знаками, наши сияющие, прозрачные, бескрайние небеса свернутся в бессмысленный, жалкий, никому отныне ненужный свиток в Его единственной, исчезающей, сладчайшей, перечеркнувшей свое созданье руке!..

Но с этим тоже нельзя ничего поделать, ибо таковы все творцы.