Две ящерки ( Павел Петрович Бажов )

Нашу-то Полевую, сказывают, казна (на государственные средства.

– Ред.) ставила.

Никаких еще заводов тогда в здешних местах не было.

С боем шли.

Ну, казна, известно.

Солдат послали.

Деревню-то Горный Щит нарочно построили, чтоб дорога без опаски была.

На Гумешках, видишь, в ту пору видимое богатство поверху лежало, – к нему и подбирались.

Добрались, конечно.

Народу нагнали, завод установили, немцев каких-то навезли, а не пошло дело.

Не пошло и не пошло.

То ли немцы показать не хотели, то ли сами не знали – не могу объяснить, только Гумешки-то у них безо внимания оказались.

С другого рудника брали, а он вовсе работы не стоил.

Вовсе зряшный рудничишко, тощенький.

На таком доброго завода не поставишь.

Вот тогда наша Полевая и попала Турчанинову.

До того он – этот Турчанинов – солью промышлял да торговал на строгановских землях и медным делом тоже маленько занимался.

Завод у него был.

Так себе заводишко.

Мало чем от мужичьих самоделок отошел.

В кучах руду-то обжигали, потом варили, переваривали, да еще хозяину барыш был.

Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся.

Как услышал, что у казны медный завод плохо идет, так и подъехал: нельзя ли такой завод получить? Мы, дескать, к медному делу привышны – у нас пойдет.

Демидовы и другие заводчики, кои побогаче да поименитее, ни один не повязался.

“У немцев, – думают, – толку не вышло – на что такой завод? Убыток один”. Так Турчанинову наш завод и отдали да еще Сысерть на придачу.

Эко-то богатство и вовсе даром! Приехал Турчанинов в Полевую и мастеров своих привез.

Насулил им, конечно, того-другого.

Купец, умел с народом обходиться! Кого хочешь обвести мог.

– Постарайтесь, – говорит, – старички, а уж я вам по гроб жизни.

Ну, ласковый язычок, – напел! Смолоду на этом деле – понаторел! Про немцев тоже ввернул словечко: – Неуж против их не выдюжите? Старикам большой охоты переселяться со своих мест не было, а это слово насчет немцев-то задело.

Неохота себя ниже немцев показать.

Те еще сами нос задрали, свысока на наших мастеров глядят, будто и за людей их не считают.

Старикам и вовсе обидно стало.

Оглядели они завод.

Видят, хорошо устроено против ихнего-то. Ну, казна строила.

Потом на Гумешки походили, руду тамошнюю поглядели да и говорят прямо: – Дураки тут сидели.

Из такой-то руды да в этаких печах половина на половину выгнать можно.

Только, конечно, соли чтобы безотказно было, как по нашим местам.

Они, слышь-ко, хитрость одну знали – руду с солью варить.

На это и надеялись.

Турчанинов уверился на своих мастеров и всем немцам отказал: – Больше ваших нам не требуется.

Немцам что делать, коли хозяин отказал! Стали собираться, кто домой, кто на другие заводы.

Только им все-таки удивительно, как одни мужики управляться с таким делом станут.

Немцы и подговорили своих человек трех из пришлых, кои у немцев при заводе работали.

– Поглядите, – говорят, – нет ли у этих мужиков хитрости какой.

На что они надеются, – за такое дело берутся? Коли узнаете, весточку нам подайте, а уж мы вам отплатим.

Один из этих, кого немцы подбивали, добрый парень оказался.

Он все нашим мастерам и рассказал.

Ну, мастера тогда и говорят Турчанинову: – Лучше бы ты всех рабочих на медный завод из наших краев набрал, а то видишь, что выходит.

Поставишь незнамого человека, а он, может, от немцев подосланный.

Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость с медью другие не знали.

Турчанинов, конечно, согласился, да у него еще и своя хитрость была.

Про нее мастерам не сказал, а сам думает: “К руке мне это”. Тогда, видишь, Демидовы и другие заводчики здешние всяких беглых принимали, башкир тоже, староверов там и протча.

Эти, дескать, подешевле и ответу за них нет, – что хошь с ними делай.

Ну, а Турчанинов по-другому, видно, считал: – Наберешь таких-то, с бору да с сосенки, потом не управишься, себе не рад станешь.

Беглые народ бывалый, – один другого получать станут.

У башкир опять язык свой и вера другая, – не углядишь за ними.

Переманю-ка лучше из дальних мест зазнамо да перевезу их с семьями.

Куда тогда он убежит от семьи-то? Спокойно будет, а как зажму в руке, так еще поглядим, у кого выгоды больше закаплет.

А беглых да башкир либо еще каких вовсе и к заводам близко подпускать не надо.

Так оно, слышь-ко, и вышло потом.

По нашим заводам, известно, все одного закону.

У тагильских вон мне случалось бывать, так у их этих вер-то не пересчитать, а у нас слыхом не слыхали, чтоб кто по какой другой вере ходил.

Ну, из других народов тоже нет, окромя начальства.

Однем словом, подогнанно.

Тогда те речи плавильных мастеров Турчанинову шибко к сличью пришлись.

Он и давай наговаривать: – Спасибо, старички, что надоумили.

Век того не забуду.

Все как есть по вашему наученью устрою.

Завод в наших местах прикрою и весь народ сюда перевезу.

А вы еще поглядите каких людей понадежнее, я их выкуплю, либо на срока заподряжу.

Потрудитесь уж, сделайте такую милость, а я вам.

И опять, значит, насулил свыше головы.

Не жалко ему! Вином их поит, угощенье поставил, сам за всяко просто пирует с ними, песни поет, пляшет.

Ну, обошел стариков.

Те приехали домой и давай расхваливать: — Места привольные, угодья всякие, медь богати-мая, заработки, по всему видать, добрые будут.

Хозяин простяга.

С нами пил-гулял, не гнушался.

С таким жить можно.

А турчаниновски служки тут как тут.

На те слова людей ловят.

Так и набрали народу не то что для медного заводу, а на все работы хватит.

Изоброчили больше, а кого и вовсе откупили.

Крепость, вишь, была.

Продавали людей-то, как вот скот какой.

Мешкать не стали, в то же лето перевезли всех с семьями на новые места – в Полевую нашу.

Назад дорогу, конечно, начисто отломили.

Не говоря о купленных, оброчным и то обратно податься нельзя.

Насчитали им за перевозку столько, что до смерти не выплатишь.

А бежать от семьи кто согласен? Своя кровь, жалко.

Так и посадил этих людей Турчанинов.

Всё едино, как цепью приковал.

Из старых рабочих на медном заводе только того парнюгу оставили, который про немецкую хитрость мастерам сказал.

Турчанинов и его хотел в гору загнать, да один мастер усовестил: – Что ты это! Парень полезное нам сделал.

Надо его к делу приспособить – смышленый, видать.

Потом и спрашивает у парня: – Ты что при немцах делал? – Стенбухарем (рабочим у толчеи, где дробилась пестами руда.

– Ред.), – отвечает, – был.

– Это по-нашему что же будет? – По-нашему, около пестов ходил, – руду толчи да сеять.

– Это, – говорит мастер, – дело малое – в сетенку бухать.

А засыпку немецкую знаешь? – Нет, – отвечает, – не допущали наших.

Свой у них был.

Наши только подтаскивали, кому сколько велит.

По этой подноске я и примечал маленько.

Понять было охота.

За карнахарем тоже примечать случалось.

Это который у них медь чистил, а к плавке вовсе допуску не было.

Мастер послушал-послушал и сказал твердое слово: – Возьму тебя подручным.

Учить буду по совести, а ты обратное мне говори, что полезное у немцев видел.

Так этого парня – Андрюхой его звали – при печах и оставили.

Он живо к делу приобык и скоро сам не хуже того мастера стал, который его учил-то. Вот прошло годика два.

Вовсе не так в Полевой стало, как при немцах.

Меди во много раз больше пошло.

Загремели наши Гумешки.

По всей земле про них слава прошла.

Народу, конечно, большое увеличенье сделалось, и всё из тех краев, где у Турчанинова раньше заводишко был.

У печей полно, а в горе и того больше.

У Турчанинова на это большая охота проявилась – деньги-то огребать.

Ему сколь хошь подай – находил место.

Навидячу богател.

На что Строгановы, и тех завидки взяли.

Жалобу подали, что Гумешки на их землях приходятся и Турчанинову зря попали.

Надо, дескать, их отобрать да им – Строгановым – отдать.

Только Турчанинов в те годы вовсе в силу вошел.

С князьями да сенаторами попросту.

Отбился от Строгановых.

При деньгах-то долго ли! Ну, народу, конечно, тяжело приходилось, а мастерам плавильным еще и обидно, что обманул их. Сперва, как дело направлялось, мяконько похаживал перед этими мастерами: – Потерпите, старички! Не вдруг Москва строилась.

Вот обладим завод по-хорошему, тогда вам большое облегчение выйдет.

А какое облегченье? Чем дальше, тем хуже да хуже.

На руднике вовсе людей насмерть забивают, и у печей начальство лютовать стало.

Самолучших мастеров по зубам бьют да еще приговаривают: – На то не надейтесь, что хитрость с медью показали.

Теперь лучше плавень знаем.

Скажем вот барину, так он покажет! Турчанинова тогда уже все барином звали.

Барин да барин, имени другого не стало.

На завод он вовсе и дорожку забыл.

Некогда, вишь, ему, – денег много, считать надо.

Вот мастера, которые подбивали народ переселяться в здешние места, и говорят: – Надо к самому сходить.

Он, конечно, барином стал, а все-таки обходительный мужик, понимает дело.

Не забыл, поди, как с нами пировал? Обскажем ему начистоту.

Вот и пошли всем народом, а их и не допустили.

– Барин, – говорят, – кофею напился и спать лег.

Ступайте-ко на свои места к печам да работайте хорошенько.

Народ зашумел: – Какой такой сон не к месту пришел! Время о полдни, а он спать! Разбуди! Пущай к народу выходит! На те слова барин и вылетел.

Выспался, видно.

С ним оборуженных сколько хошь.

А подручный тот – Андрюха-то человек молодой, горячий, не испугался, громче всех кричит, корит барина всяко.

В конце концов и говорит: – Ты про соль-то помнишь? Что бы ты без нее был? – Как, – отвечает барин, – не помнить! Схватить этого, выпороть да посолить хорошенько! Память крепче будет.

Ну, и других.тоже хватать стали, на кого барин указывал.

Только он, сказывают, страсть хитрый был, – не так распорядился, как казенно начальство.

Не зря людей хватал, а со сноровкой: чтоб изъян своему карману не сделать.

На завод хоть не ходил, а через наушников до тонкости про всякого знал, кто чем дышит.

Тех мастеров, кои побойчее да поразговорчивее, всех отхлестали, а которые потишае, – тех не задел.

Погрозил только им: – Глядите у меня! То же вам будет, коли стараться не станете! Ну, те испугались, за двоих отвечают, за всяким местом глядят – порухи бы не вышло.

Только все-таки людей недохватка—как урону не быть? Стали один по одному старых мастеров принимать, а этого, который Андрюху учил, вовсе в живых не оказалось.

Захлестали старика.

Вот Андрюху и взяли на его место.

Он сперва ничего – хорошим мастером себя показал.

Всех лучше у него дело пошло.

Турчаниновски прислужники думают—так и есть, подшучивают еще над парнем, Соленым его прозвали.

Он без обиды к этому.

Когда сам пошутит: – Солено-то мяско крепче.

Ну вот, так уверились в него, а он тогда исхитрился, да и посадил козлов (застывший при плавке и приставший к чему-нибудь металл.

– Ред) сразу в две печи.

Да так, слышь-ко, ловко заморозил, что крепче нельзя.

Со сноровкой сделал.

Его, конечно, схватили, да в гору на цепь.

Руднишные про Андрюху наслышаны были, всяко старались его вызволить, а не вышло.

Стража понаставлена, людей на строгом счету держат.

Ну, никак.

Человеку долго ли на цепи здоровье потерять? Хоть кого крепче будь, не выдюжит.

Кормежка, вишь, худая, а воды когда принесут, когда и вовсе нет – пей руднишную! А руднишная для сердца шибко вредная.

Помаялся так-то Андрюха с полгода ли, с год – вовсе из сил выбился.

Тень тенью стал, – не с кого работу спрашивать.

Руднишный надзиратель и тот говорит: – Погоди, скоро тебе облегченье выйдет.

Тут, в случае, и закопаем, без хлопот.

Хоронить, значит, ладится, да и сам Андрюха видит – плохо дело.

А молодой, – умирать неохота.

“Эх, – думает, – зря люди про Хозяйку горы сказывают.

Будто помогает она.

Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы? Видела, поди, как человека в горе замордовали.

Какая она Хозяйка! Пустое люди плетут, себя тешат”. Подумал так да и свалился, где стоял.

Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло.

Холодная она – руднишная-то вода, а ему все равно – не чует.

Конец пришел.

Сколько он пролежал тут – и сам не знает, только тепло ему стало.

Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает, так и припекает.

Как вот в покосную пору.

Лежит Андрюха, и в голове думка: “Это мне перед смертью солнышко приснилось”. Только ему все жарче да жарче.

Он и открыл глаза.

Себе не поверил сперва.

Не в забое он, а на какой-то лесной горушечке.

Сосны высоченные, на горушке трава негустая и камешки мелконькие – плитнячок черный.

Справа у самой руки камень большой, как стена ровный, выше сосен.

Андрюха давай-ко себя руками ощупывать, – не спит ли. Камень заденет, травку сорвет, ноги принялся скоблить – изъедены ведь грязью-то... Выходит, – не спит, и грязь самая руднишная, а цепей на ногах нет.

“Видно, – думает, – мертвяком меня выволокли, расковали да и положили тут, а я отлежался.

Как теперь быть? В бега кинуться али подождать, что будет? Кто хоть меня в это место притащил?” Огляделся и видит – у камня туесочек стоит, а на нем хлеб, ломтями нарезанный.

Ну, Андрюха и повеселел: “Свои, значит, вытащили и за мертвого не считали.

Вишь хлеба поставили, да еще с питьем! По потемкам, поди, навестить придут.

Тогда все и узнаю”. Съел Андрюха хлеб до крошки, из туеска до капельки все выпил и подивился, – не разобрал, что за питье.

Не хмелит будто, а так силы и прибавляет.

После еды-то вовсе ему хорошо стало.

Век бы с этого места не ушел.

Только то и думает: “Как дальше? Хорошо, если свои навестят, а вдруг вперед начальство набежит? Надо оглядеться хоть, в котором это месте.

Тоже вот в баню попасть бы? Одежонку какую добыть!” Однем словом, пришла забота.

Известно, живой о живом и думает.

Забрался он на камень, видит – тут они, Гумешки-то, и завод близко, даже людей видно, – как мухи ползают.

Андрюхе даже боязно стало – вдруг оттуда его тоже увидят.

Слез с камня, сел на старое место, раздумывает, а перед ним ящерки бегают.

Много их. Всякого цвету.

А две на отличку.

Обе зеленые.

Одна побольше, другая поменьше.

Вот бегают ящерки.

Так и мелькают по траве-то, как ровно играют.

Тоже, видно, весело им на солнышке.

Загляделся на них Андрюха и не заметил, как облачко набежало.

Запокапывало, и ящерки враз попрятались.

Только те две зеленые-то не угомонились, всё друг за дружкой бегают и вовсе близко от Андрюхи.

Как посильнее дождичек пошел, и они под камешки спрятались.

Сунули головенки, – и нет их. Андрюхе это забавно показалось.

Сам-то он от дождя прятаться не стал.

Теплый да, видать, и не надолго.

Андрюха взял и разделся.

“Хоть, – думает, – которую грязь смоет”, – и ремки свои под этот дождик разостлал.

Прошел дождик, опять ящерки появились.

Туда-сюда шныряют, и сухоньки все.

Ну, а ему холодно стало.

К вечеру пошло, – у солнышка сила не та. Андрюха тут и подумал: “Вот бы человеку так же. Сунулся под камень – тут тебе и дом”. Сам рукой и уперся в большой камень, с которого на завод и Гумешки глядел.

Не то чтобы в силу уперся, а так легохонько толкнул в самый низ.

Только вдруг камень качнулся, как повалился на него.

Андрюха отскочил, а камень опять на место стал.

“Что, – думает, – за диво? Вон какой камень, а еле держится.

Чуть меня не задавил.

Подошел все ж таки поближе, оглядел камень со всех сторон.

Никаких щелей нет, глубоко в землю ушел.

Уперся руками в одном месте, в другом.

Ну, скала и скала.

Разве она пошевелится.

“Видно, у меня в голове круженье от нездоровья.

Почудилось мне”, – подумал Андрюха и сел опять на старое место.

Те две ящерки тут же бегают.

Одна ткнула головенкой в том же месте, какое Андрюха сперва задевал, камень и качнулся.

По всей стороне щель прошла.

Ящерка туда юркнула, и щели не стало.

Другая ящерка пробежала до конца камня да тут и притаилась, сторожит будто, а сама на Андрюху поглядывает: – Тут, дескать, выйдет.

Некуда больше.

Подождал маленько Андрюха, – опять по низу камня чутошная щелка прошла, потом раздаваться стала.

В другом-то конце из-под камня ящерка головенку высунула, оглядывается, где та – другая-то, а та прижалась, не шевелится.

Выскочила ящерка, другая и скок ей на хребетик – поймала, дескать! – и глазенками блестит, радуется.

Потом обе убежали.

Только их и видел.

Как показали Андрюхе, в котором месте заходить, в котором выходить.

Оглядел еще раз камень.

Целехонек он, даже званья нет, чтобы где тут трещинка была.

“Ну-ко, – думает,— попытаю еще раз”. Уперся опять в том же месте в камень, он и повалился на Андрюху.

Только Андрюха на это безо внимания – вниз глядит.

Там лестница открылась, и хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот в новом барском доме.

Ступил Андрюха на первую ступеньку, а обе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают.

Спустился еще ступеньки на две, а сам все за камень держится, думает: “Отпущусь – закроет меня.

Как тогда в потемках-то?” Стоит, и обе ящерки остановились, на него смотрят, будто ждут.

Тут Андрюха и смекнул: “Видно, Хозяйка горы смелость мою пытает.

Это, говорят, у ней первое дело”. Ну, тут он и решился.

Смело пошел, и как голова ниже щели пришлась, отпустился рукой от камня.

Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло – все до капельки видно стало.

Глядит Андрюха, а перед ним двери створные каменные, все узорами изукрашенные, а вправо-то однополотная дверочка.

Ящерки к ней подошли – в это, дескать, место.

Андрюха отворил дверку, а там – баня.

Честь честью устроена, только все каменное.

Полок там, колода, ковшик и протча.

Один веничек березовый.

И жарко страсть – уши береги.

Андрюха обрадовался.

Хотел первым делом ремки свои выжарить над каменкой.

Только снял их – они куда-то и пропали, как не было.

Оглянулся, а по лавкам рубахи новые разложены и одежи на спицах сколь хошь навешано.

Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая.

Тут Андрюха и думать не стал, залез на полок и отвел душеньку – весь веник измочалил.

Выпарился лучше нельзя, сел – отдышался.

Оделся потом по-рабочему, как ему привычно.

Вышел из баньки, а ящерки его у большой двери ждут.

Отворил он – что такое? Палата перед ним, каких он и во сне не видал.

Стены-то все каменным узором изукрашены, а посередке стол.

Всякой еды и питья на нем наставлено.

Ну, Андрюха уже давно проголодался.

Раздумывать не стал, за стол сел.

Еда обыкновенная, питье не разберешь.

На то походит, какое он из туесочка-то пил.

Сильное питье, а не хмелит.

Наелся-напился Андрюха, как на самом большом празднике либо на свадьбе, ящеркам поклонился:

– Ну угощенье, хозяюшки!

А они сидят обе на скамеечке высоконькой, головенками помахивают:

– На здоровье, гостенек! На здоровье!

Потом одна ящерка – поменьше-то – соскочила со скамеечки и побежала.

Андрюха за ней пошел.

Подбежала она ко кровати, остановилась – ложись, дескать, спать теперь! Кровать до того убранная, что и задеть-то ее боязно.

Ну, все-таки Андрюха насмелился.

Лег на кровати и сразу уснул.

Тут и свет потух.

А на Гумешках тем временем руднишный надзиратель переполошился.

Заглянул утром в забой, – жив ли прикованный, – а там одна цепь.

Забеспокоился надзиратель, запобегивал: – Куда девался? Как теперь быть? Пометался-пометался, никаких знаков нет, и на кого подумать – не знает.

Сказать начальству боится – самому отвечать придется.

Скажут – плохо глядел.

Вот этот руднишный надзиратель и придумал обрушить кровлю над тем местом.

Не шибко это просто, а исхитрился все-таки, – кое с боков подгреб, кое сверху наковырял.

Тогда и по начальству сказал.

Начальство, видно, не крепко в деле понимало, поверило.

– И то, – говорит, – обвал.

Вишь, как его задавило, чуть цепь видно.

Надзиратель, конечно, поет: – Отрывать тут не к чему.

Кровля вон какая ненадежная, руды настоящей давно нет, а мертвому не все ли равно, где лежать.

Руднишные видели, конечно, – подстроено тут, а молчали.

“Отмаялся, – думают, – человек.

Чем ему поможешь?” Так начальство и барину сказало: – Задавило, дескать, того.

Соленого-то, который нарочно в печи козлов посадил.

Барин и тут свою выгоду не забыл: – Это, – говорит, – его сам бог наказал.

Надо про эту штуку попам сказать.

Пущай народ наставляют, как барину супротивничать.

Попы и зашумели.

Весь народ про Андрюху узнал, что его кровлей задавило.

Пожалели, конечно: – Хороший парень был.

Немного таких осталось.

А он что? После бани-то спит да спит.

Тепло ему, мягко.

День проспал, два проспал, на другой бок перевернулся да пуще того.

Выспался все-таки и вовсе здоровый стал, будто не хворал и в руднике не бывал.

Глядит – стол опять полнехонек, и обе ящерки на скамейке сидят, поглядывают.

Наелся, напился Андрюха, ящеркам поклонился да и говорит: – Теперь не худо бы барину Турчанинову за соль спасибо сказать.

Подарочек сделать, чтоб до слез чихнул.

Одна ящерка – поменьше-то – сейчас соскочила со скамейки и побежала.

Андрюха за ней.

Привела его ящерка к другой двери.

Отворил, а там тоже лестница, в потолок идет.

На потолке скобочка медная, как ручка.

Андрюха, понятно, догадался, к чему она.

Поднялся по лестнице, повел эту скобочку, выход и открылся.

Вышел Андрюха на горушечку, а время, глядит, к вечеру – солнышко на закате.

“Это, – думает, – мне и надо.

Схожу по потемкам на рудник.

Может, повидаю кого, узнаю, как у них там и в заводе что”. Пошел потихоньку.

Сторожится, конечно, как бы его не увидели, кому не надо.

Подобрался к руднику, за вересовым кустом притаился.

Людей у руды много, а подходящего случаю не выходит.

Либо грудками копошатся, либо не те люди.

Темненько уж стало.

Тут и отбился один, близко подошел.

Парень простоватый, а так надежный.

Вместе с Андрюхой у печей ходил, да тоже на Гумешки попал.

Андрюха и говорит ему негромко.

– Михайло! Иди-ко поближе.

Тот сперва пошел на голос, потом остановился, спрашивает: – Кому надо? – Иди, говорю, ближе.

Михаило еще подался, а уж, видать, боится чего-то. Андрюха тогда и выглянул из-за куста, показаться хотел, чтоб он не сомневался.

Михаило сойкнул да бежать.

Как нарочно в ту пору еще бабеночку одну к тому месту занесло.

Она тоже Андрюху-то увидала.

Визг подняла – уши затыкай.

– Ой, батюшки, покойник! Ой, покойник! Михаиле тоже кричит: – Андрюху Соленого видел! Как есть такой показался, как до рудника был! Вон за тем кустом вересовым! В народе беспокойство пошло.

Побежали которые с рудника, а начальство вперед всех.

Другие говорят: – Надо поглядеть, что за штука! Пошли тулаем (толпой.

– Ред.), а так Андрюхе неладно показалось.

“Покажись, – думает, – зря-то, а мало ли кто в народе случится”. Он и отошел подальше в лес.

Те побоялись глубоко-то заходить, потолклись около куста, расходиться стали.

Андрюха тут и удумал.

Обошел Гумешки лесом да ночью прямо на медный завод.

Увидели его там – перепугались.

Побросали всё, да кто куда.

Надзиратель ночной с перепугу на крышу залез.

На другой день уже его сняли – обеспамятел вовсе.

Андрюха и походил у печей-то... Опять все наглухо заморозил да к барину.

Тот, конечно, прослышал о покойнике, попов велел нарядить, только их на ту пору найти не могли.

Тогда барин накрепко заперся в доме и не велел никому отворять.

Андрюха видит – не добудешь, ушел на свое место – в узорчату палату.

Сам думает: “Погоди! Еще я тебе соль припомню!” На другой день в заводе суматоха.

Шутка ли, во всех печах козлы.

Барин слезами ревет.

На Гумешках тоже толкошатся.

Им велел отрыть задавленного и попам отдать, – пущай, дескать, хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб не встал больше.

Разобрали обвал, а там тела-то и нет.

Одна цепь осталась и кольца ножные целехоньки, не подпилены даже.

Тут рудничного надзирателя потянули.

Он еще повертелся, на рабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как было дело.

Сказали барину – сейчас перемена вышла.

Рвет и мечет: – Поймать, коли живой! Всех своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать.

Андрюха этого не знал и вечером опять на горушечку вышел.

Сколько, видно, ни хорошо в подземной палате, а на горушечке лучше.

Сидит у камня и раздумывает, как бы ему со своими друзьями повидаться.

Ну, девушка тоже одна на уме была.

“Небось и она поверила, что умер.

Поплакала, поди, сколь-нибудь!” Как на грех, в ту пору женщины по лесу шли.

С покосу ворочались али так, ягодницы припозднились.

Ну, мало ли по лесу народу летом проходит.

От той горушечки близенько шли.

Сначала Андрюха слышал, как песни пели, потом и разговор разбирать стал.

Вот одна-то и говорит: – Заподумывала, поди, Тасютка, как про Андрюху услыхала.

Живой ведь, сказывают, он. Другая отвечает: – Как не живой, коли все печи заморозил! – Ну, а Тасютка-то что? Искать, поди, собралась? – Дура она.

Тасютка-то. Вчера сколь ей говорила, а она старухам своим верит.

Боится, как бы Андрюха к ней под окошко не пришел, а сама ревет.

– Дура и есть.

Не стоит такого парня.

Вот бы у меня такой был – мертвого бы не побоялась.

Слышит это Андрюха, и потянуло его поглядеть, кто это Тасютку осудил.

Сам думает: “Нельзя ли через них весточку послать?” Пошел на голоса.

Видит – знакомые девчонки, только никак объявиться нельзя.

Много, видишь, народу-то идет, да еще ребятишки есть.

Ну как объявишься? Поглядел-поглядел, не показался.

Пошел обратно.

Сел на старое место, пригорюнился.

А пока он ходил, его, видно, какой-то барский пес и углядел да потихоньку другим весточку подал.

Окружили горушечку.

Радуются все.

Самоглавный закричал: – Бери его! Андрюха видит – со всех сторон бегут.

Нажал на камень да и туда.

Стражники-прислужники подбежали, – никого нет.

Куда девался? Давай на тот камень напирать.

Пыхтят – стараются.

Ну, разве его сдвинешь? Одумались маленько, страх опять на них напал: – Всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел.

Побежали к барину, обсказали ему.

Того и запотряхивало с перепугу-то. – В Сысерть, – говорит, – мне надо.

Дело спешное там.

Вы тут без меня ловите.

В случае не поймаете – строго взыщу с вас.

Погрозил – и на лошадь да в Сысерть и угнал.

Прислужники не знают, что им делать.

Ну, на то вывели – надо горушку караулить.

Андрюха там, под камнем-то, тоже заподумывал: как быть? Сидеть без Дела непривычно, а выходить не приходится.

“Ночью, – думает, – попытаю.

Не удастся ли по потемкам выбраться, а там видно будет”. Надумал эдак-то, хотел еды маленько на дорогу в узелок навязать, а ящерок нету.

Ему как-то без них неловко стало, вроде крадучись возьмет.

“Ладно, – думает, – и без этого обойдусь.

Живой буду – хлеба добуду”. Поглядел на узорчату палату, полюбовался, как все устроено, и говорит: – Спасибо этому дому – пойду к другому.

Тут Хозяйка и показалась ему, как быть должно.

Остолбенел парень – красота какая! А Хозяйка говорит: – Наверх больше ходу нет.

Другой дорогой пойдешь.

Об еде не беспокойся.

Будет тебе, как захочешь, – заслужил.

Выведет тебя дорога, куда надо.

Иди вон в те двери, только, чур, не оглядывайся.

Не забудешь? – Не забуду, – отвечает, – спасибо тебе за все доброе.

Поклонился ей и пошел к дверям, а там точь-в-точь такая же девица стоит, только еще ровно краше.

Андрюха не вытерпел, оглянулся, – где та то? А она пальцем грозит: – Забыл обещанье свое? – Забыл, – отвечает, – ума в голове не стало.

– Эх, ты, – говорит, – а еще Соленый! По всем статьям парень вышел, а как девок разбирать, так и неустойку показал.

Что мне теперь с тобой делать-то? – Твоя, – говорит, – воля.

— Ну ладно.

На первый раз прощается, другой раз не оглянись.

Худо тогда будет.

Пошел Андрюха, а та, другая-то, сама ему двери отворила.

Там штольня пошла.

Светло в ней, и конца не видно.

Оглянулся ли другой раз Андрей и куда его штольня вывела – про то мне старики не сказывали.

С той только поры в наших местах этого парня больше не видали, а на памяти держали.

Посолил он Турчанинову-то! А те – прислужники-то турчаниновски – долго, слышь-ко, камень караулили.

Днем и ночью кругом камня стояли.

Нарочно народ ходил поглядеть на этих дураков.

Потом, видно, им самим надоело.

Давай тот камень порохом рвать.

Руднишных нагнали.

Ну, разломали, конечно, а барин к той поре отутовел, – отошел от страху да их же ругать.

– Пока, – кричит, – вы пустой камень караулили, мало ли в заводе и на Гумешках урону вышло.

Вон у приказчика-то зад сожгли.

Куда годится?