Таюткино зеркальце ( Павел Петрович Бажов )

Был еще на руднике такой случай.

В одном забое пошла руда со шлифом.

Отобьют кусок, а у него, глядишь, какой-нибудь уголышек гладехонек.

Как зеркало блестит, глядись в него - кому любо.

Ну, рудобоям не до забавы.

Всяк от стариков слыхал, что это примета вовсе худая.

- Пойдет такое - берегись! Это Хозяйка горы зеркало расколотила.

Сердится.

Без обвалу дело не пойдет.

Люди, понятно, и сторожатся, кто как может, а начальство в перву голову.

Рудничный смотритель как услышал про эту штуку, сразу в ту сторону и ходить перестал, а своему подручному надзирателю наказывает: - Распорядись подпереть проход двойным перекладом из лежаков да вели очистить до надежного потолка забой.

Тогда сам погляжу.

Надзирателем на ту пору пришелся Ераско Поспешай.

Егозливый такой старичонко.

На глазах у начальства всегда рысью бегал.

Чуть ему скажут, со всех ног кинется и без толку народ полошит, как на пожар.

- Поспешай, ребятушки, поспешай! Руднично дело тихого ходу не любит.

Одна нога здесь, другая нога там.

За суматошливость-то его Поспешаем и прозвали.

Только в этом деле и у Поспешая ноги заболели.

В глазах свету не стало, норовит чужими поглядеть.

Подзывает бергала-плотника (бергал от немецкого "бергауэр" - горный рабочий, здесь в смысле "старший рабочий". - Ред.) да и говорит: - Сбегай-ко, Иван, огляди хорошенько да смекни, сколько бревен подтаскивать, и начинайте благословясь.

Руднично дело, сам знаешь, мешкоты не любит, а у меня, как на грех, в боку колотье поднялось и поясница отнялась.

Еле живой стою.

К погоде, видно.

Так вы уж без меня постарайтесь! Чтоб завтра к вечеру готово было! Бергалу податься некуда - пошел, а тоже не торопится.

Сколь ведь в руднике ни тошно, а в могилу до своего часу все же никому неохота.

Ераско даже пригрозил: - Поспешай, братец, поспешай! Не оглядывайся! Ленивых-то, сам знаешь, у нас хорошо на пожарной бодрят.

Видал, поди? Он - этот Ераско Поспешай - лисьей повадки человечишко.

Говорил сладенько, а на деле самый зловредный был.

Никто больше его народу под плети не подводил.

Боялись его.

На другой день к вечеру поставили переклады.

Крепь надежная, что говорить, только ведь гора! Бревном не удержишь, коли она осадку дает.

Жамкнет, так стояки-бревна, как лучинки, хрустнут, и лежакам не вытерпеть: в блин их сдавит.

Бывалое дело.

Ераско Поспешай все же осмелел маленько.

Хоть пристанывает и на колотье в боку жалуется, а у перекладов ходит и забой оглядел.

Видит - дело тут прямо смертное, плетями в тот забой не всякого загонишь.

Вот Ераско и перебирает про себя, кого бы на это дело нарядить.

Под рукой у Ераско много народу ходило, только смирнее Гани Зари не было.

На диво безответный мужик выдался.

То ли его смолоду заколотили, то ли такой уродился, - никогда поперек слова не молвит.

А как у него семейная беда приключилась, он и вовсе слова потерял.

У Гани, видишь, жена зимним делом на пруду рубахи полоскала да и соскользнула под лед.

Вытащить ее вытащили и отводилась, да, видно, застудилась и к весне свечкой стаяла.

Оставила Гане сына да дочку.

Как говорится, красных деток на черное житье.

Сынишко не зажился на свете, вскорости за матерью в землю ушел, а девчоночка ничего, - востроглазенькая да здоровенькая, Таюткой звали.

Годов четырех она от матери осталась, а в своей ровне уже на примете была, - на всякие игры первая выдумщица.

Не раз и доставалось ей за это.

Поссорятся девчонки на игре, разревутся да и бегут к матерям жаловаться: - Это все Тайка Заря придумала! Матери, известно, своих всегда пожалеют да приголубят, а Таютке грозят: - Ах, она, вострошарая (востроглазая.

- Ред.)! Поймаем вот ее, да вицей (хворостиной.

- Ред.)! Еще отцу скажем! Узнает тогда, в котором месте заря с зарей сходится.

Узнает! Таютка, понятно, отца не боялась.

Чуяла, поди-ко, что она ему, как порошинка в глазу, - только об ней и думал.

Придет с рудника домой, одна ему услада - на забавницу свою полюбоваться да послушать, как она лепечет о том, о другом.

А у Таютки повадки не было, чтобы на обиды свои жаловаться, о веселом больше помнила.

Ганя с покойной женой дружно жил, жениться второй раз ему неохота, а надо.

Без женщины в доме с малым ребенком, конечно, трудно.

Иной раз Ганя и надумает - беспременно женюсь, а как послушает Таютку, так и мысли врозь.

- Вот она у меня какая забавуха растет, а мачеха придет - все веселье погасит.

Так без жены и маялся.

Хлеб стряпать соседям отдавал, и варево, какое случалось, в тех же печах ставили.

Пойдет на работу, непременно соседским старухам накажет: - Доглядите вы, сделайте милость, за моей-то. Те, понятно: - Ладно, ладно.

Не беспокойся! Уйдет на рудник, а они и не подумают.

У всякой ведь дела хоть отбавляй.

За своими внучатами доглядеть не успевают, про чужую и подавно не вспомнят.

Хуже всего зимой приходилось.

Избушка, видишь, худенькая, теплуху (печурку.

- Ред.) подтапливать надо.

Не малой же девчонке это дело доверить.

Старухи вовремя не заглянут.

Таютка и мерзнет до вечера, пока отец с рудника не придет да печь не натопит.

Вот Ганя и придумал: - Стану брать Таютку с собой.

В шахте у нас тепло.

И на глазах будет.

Хоть сухой кусок, да вовремя съест.

Так и стал делать.

А чтобы от начальства привязки не было, что, дескать, женскому полу в шахту спускаться нельзя, он стал обряжать Таютку парнишком.

Наденет на нее братнюю одежонку да и ведет с собой.

Рудобои, которые по суседству жили, знали, понятно, что у Гани не парнишко, а девчонка, да им-то что.

Видят - по горькой нужде мужик с собой ребенка в рудник таскает, жалеют его и Таютку позабавить стараются.

Известно, ребенок! Всякому охота, чтоб ему повеселее было.

Берегут ее в шахте, потешают, кто как умеет.

То на порожней тачке подвезут, то камешков узорчатых подкинут.

Кто опять ухватит на руки, подымет выше головы да и наговаривает: - Ну-ко, снизу погляжу, сколь Натал Гаврилыч руды себе в нос набил.

Не пора ли каелкой выворачивать? Подшучивали, значит.

И прозвище ей дали - Натал Гаврилыч.

Как увидят, сейчас разговор: - А, Натал Гаврилыч! - Как житьишком, Натал Гаврилыч? - Отцу пособлять пришел, Натал Гаврилыч? Дело, друг, дело.

Давно пора, и то где же ему одному управиться.

Не каждый, конечно, раз таскал Ганя Таютку с собой, а все-таки частенько.

Она и сама к тому привыкла, чуть не всех рудобоев, с которыми отцу приходилось близко стоять, знала.

Вот на этого-то Ганю Ераско и нацелился.

С вечера говорит ему ласковенько: - Ты, Ганя, утре ступай-ко к новым перекладам.

Очисти там забой до надежного потолка! Ганя и тут отговариваться не стал, а как пошел домой, заподумывал, что с Таюткой будет, коли гора его не пощадит.

Пришел домой, - у Таютки нос от реву припух, ручонки расцарапаны, под глазом синяк и платьишко все порвано.

Кто-то, видно, пообидел.

Про обиду свою Таютка все-таки сказывать не стала, а только сразу запросилась: - Возьми меня, тятя, завтра на рудник с собой.

У Гани руки задрожали, а сам подумал: "Верно, не лучше ли ее с собой взять.

Какое ее житье, коли живым не выйду!" Прибрал он свою девчушку, сходил к соседям за похлебкой, поужинали, и Таютка сейчас же свернулась на скамеечке, а сама наказывает: - Тятя, смотри не забудь меня разбудить! С тобой пойду! Уснула Таютка, а отцу, конечно, не до этого.

До свету просидел, всю свою жизнь в голове перевел, в конце концов решил: - Возьму! Коли погибнуть доведется, так вместе.

Утром разбудил Таютку, обрядил ее по обычаю парнишком, поели маленько и пошли на рудник.

Только видит Таютка, что-то не так: знакомые дяденьки как незнакомые стали.

На кого она поглядит, тот и глаза отведет, будто не видит.

И Натал Гаврилычем никто ее не зовет.

Как осердились все.

Один рудобой заворчал на Ганю: - Ты бы, Гаврило, этого не выдумывал - ребенка с собой таскать.

Не ровен час - какой случай выйдет.

Потом парень-одиночка подошел.

Сам сбычился, в землю глядит и говорит тихонько: - Давай, дядя Гаврило, поменяемся.

Ты с Таюткой на мое место ступай, а я на твое.

Тут другие зашумели: - Чего там! По жеребьевке надо! Давай Поспешая! Пущай жеребьевку делает, коли такое дело! Только Поспешая нет и нет.

Рассылка от него прибежал: велел, дескать, спускаться, его не дожидаючись.

Хворь приключилась, с постели подняться не может.

Хотели без Поспешая жеребьевку провести, да один старичок ввязался.

Он - этот старичонко - на доброй славе ходил.

Бывальцем считали и всегда по отчеству звали, только как он низенького росту был, так маленько с шуткой - Полукарпыч.

Этот Полукарпыч мысли и повернул.

- Постойте-ко, - говорит, - постойте! Что зря горячиться! Может, Ганя умнее нашего придумал.

Хозяйка горы наверняка его с дитей-то помилует.

Податная на это, - будьте покойны! Гляди, еще девчонку к себе в гости сводит.

Помяните мое слово.

Этим разговором Полукарпыч и погасил у людей стыд.

Всяк подумал: "На что лучше, коли без меня обойдется", и стали поскорее расходиться по своим местам.

Таютка не поняла, конечно, о чем спор был, а про Хозяйку приметила.

И то ей диво, что в шахте все по-другому стало.

Раньше, случалось, всегда на людях была, кругом огоньки мелькали, и людей видно.

Кто руду бьет, кто нагребает, кто на тачках возит.

А на этот раз все куда-то разошлись, а они с отцом по пустому месту вдвоем шагают, да еще Полукарпыч увязался за ними же. - Мне, - говорит, - в той же стороне работа, провожу до места.

Шли-шли.

Таютке тоскливо стало, она и давай спрашивать отца: - Тятя, мы куда пошли? К Хозяйке в гости? Гаврило вздохнул и говорит: - Как придется.

Может, и попадем.

Таютка опять: - Она далеко живет? Гаврило, конечно, молчит, не знает, что сказать, а Полукарпыч и говорит: - В горе-то у ней во всяком месте дверки есть, да только нам не видно.

- А она сердитая? - спрашивает опять Таютка, а Полукарпыч и давай тут насказывать про Хозяйку, ровно он ей родня либо свойственник.

И такая, и сякая, немазаная-сухая.

Платье зеленое, коса черная, в одной руке каелка махонькая, в другой цветок.

И горит этот цветок, как хорошая охапка смолья, а дыму нет.

Кто Хозяйке поглянется, тому она этот цветок и отдаст, а у самой сейчас же в руке другой появится.

Таютке это любопытно.

Она и говорит: - Вот бы мне такой цветочек! Старичонко и на это согласен: - А что ты думаешь? Может, и отдаст, коли пугаться да реветь не будешь.

Очень даже просто.

Так и заговорил ребенка.

Таютка только о том и думает, как бы поскорее Хозяйку поглядеть да цветочек получить.

Говорит старику-то: - Дедо, я ни за что, ну вот ни за что не испугаюсь и реветь не буду.

Вот пришли к новым перекладам.

Верно, крепь надежная поставлена, и смолье тут наготовлено.

Ганя со стариком занялись смолье разжигать.

Дело, видишь, такое - осветиться хорошенько надо, одних блендочек мало, а огонь развести в таком месте тоже без оглядки нельзя.

Пока они тут место подходящее для огнища устроили да с разжогом возились, Таютка стоит да оглядывает кругом, нет ли тут дверки, чтоб к Хозяйке горы в гости пойти.

Глазенки, известно, молодые, вострые.

Таютка и углядела ими - в одном месте, невысоко от земли, вроде ямки кругленькой, а в ямке что-то блестит.

Таютка, не того слова, подобралась к тому месту да и поглядела в ямку, а ничего нет.

Тогда она давай пальчишком щупать.

Чует - гладко, а края отстают, как старая замазка.

Таютка и давай то место расколупывать, дескать, пошире ямку сделаю.

Живо отчистила место с банное окошечко да тут и заревела во всю голову: - Тятя, дедо! Большой парень из горы царапается! Гаврило со стариком подбежали, видят - как зеркало в породу вдавлено, шатром глядит и до того человека большим кажет, что и признать нельзя.

Сперва-то они и сами испугались, потом поняли, и старик стал над Таюткой подсмеиваться: - Наш Натал Гаврилыч себя не признал! Гляди-ко, - я нисколь не боюсь того вон старика, даром что он такой большой.

Что хочешь заставлю его сделать.

Потяну за нос - он себя потянет, дерну за бороду - он тоже.

Гляди: я высунул язык, и он свой ротище раззявил и язык выкатил! Как бревно! Таютка поглядела из-за дедушкина плеча.

Точно - это он и есть, только сильно большой.

Забавно ей показалось, как дедушка дразнится.

Сама вперед высунулась и тоже давай всяки штуки строить.

Скоро ей охота стала на свои ноги посмотреть, пониже, значит, зеркало спустить.

Она и начала с нижнего конца руду отколупывать.

Отец с Полукарпычем глядят - руда под Таюткиными ручонками так книзу и поползла, мелкими камешками под ноги сыплется.

Испугались: думали - обвал.

Ганя подхватил Таютку на руки, отбежал подальше да и говорит: - Посиди тут.

Мы с дедушкой место очистим.

Тогда тебя позовем.

Без зову смотри не ходи - осержусь! Таютке горько показалось, что не дали перед зеркалом позабавиться.

Накуксилась маленько, губенки надула, а не заревела.

Знала, поди-ко, что большим на работе мешать нельзя.

Сидит, нахохлилась да от скуки перебирает камешки, какие под руку пришлись.

Тут и попался ей один занятный.

Величиной с ладошку.

Исподка у него руда рудой, а повернешь - там вроде маленькой чашечки либо блюдца.

Гладко-гладко выкатано и блестит, а на закрайках как листочки прилипли.

А пуще того занятно, что из этой чашечки на Таютку тот же большой парень глядит.

Таютка и занялась этой игрушкой.

А тем временем отец со стариком в забое старались.

Сперва-то сторожились, а потом на-машок у них работа пошла.

Подведут каелки от гладкого места, да и отворачивают породу, а она сыплется мелким куском.

Верхушка только потруднее пришлась.

Высоко, да боязно, как бы порода большими кусками не посыпалась.

Старик велел Гане у забоя стоять, чтоб Таютка на ту пору не подошла, а сам взмостился на чурбаках и живой рукой верх очистил.

И вышло у них в забое, как большая чаша внаклон поставлена, а кругом порода узором легла и до того крепкая, что каелка ее не берет.

Старик, для верности, и по самой чаше не раз каелкой стукал.

Сперва по низу да с оглядкой, а потом начал базгать со всего плеча да еще приговаривает: - Дай-ко хвачу по носу старика - пусть на меня не замахивается! Хлестал-хлестал, чаша гудит, как литая медь, а от каелки даже малой чатинки (царапинки.

- Ред.) не остается.

Тут оба уверились - крепко.

Побежал отец за Таюткой.

Она пришла, поглядела и говорит: - У меня такое есть! - и показывает свой камешок.

Большие видят, - верно, на камешке чаша и весь ободок из точки в точку.

Ну, все как есть - только маленькое.

Старик тут и говорит: -Это, Таютка, тебе Хозяйка горы, может, на забаву, а может, и на счастье дала.

- Нет, дедо, я сама нашла.

Гаврило тоже посомневался: - Мало ли какой случай бывает.

На спор у них дело пошло.

Стали в том месте, где Таютка сидела, все камешки перебирать.

Даже сходства не обозначилось.

Тогда старик и говорит: - Вот видите, какой камешок! Другого такого в жизнь не найти! Береги его, Таютка, и никому не показывай, а то узнает начальство - отберут.

Таютка от таких слов голосом закричала: - Не отдам! Никому не отдам! А сама поскорее камешок за пазуху и ручонкой прижала, - дескать, так-то надежнее.

К вечеру по руднику слух прошел: - Обошлось у Гани по-хорошему.

Вдвоем с Полукарпычем они гору руды набили да еще зеркало вырыли.

Цельное, без единой чатинки, и ободок узорчатый.

Всякому, конечно, любопытно.

Как к подъему объявили, народ и кинулся сперва поглядеть.

Прибежали, видят - верно, над забоем зеркало наклонилось, и кругом из породы явственно рама обозначилась, как руками высечена.

Зеркало не доской, а чашей: в середине поглубже, а по краям на нет сошло.

Кто поближе подойдет, тот и шарахнется сперва, а потом засмеется.

Зеркало-то, видишь, человека вовсе несообразно кажет.

Нос с большой угор, волос на усах, как дрова разбросали.

Даже глядеть страшно, и смешно тоже.

Народу тут и набилось густо.

Старики, понятно, оговаривают: не до смеху, дескать, тут дело вовсе сурьезное.

А молодых разве угомонишь, коли на них смех напал.

Шум подняли, друг над дружкой подшучивают.

Таютку кто-то подтащил к самому зеркалу да и кричит: - Это вот тот большой парень зеркало открыл! Другие отзываются: - И впрямь так! Не будь Таютки, не смеяться бы тут.

Таюткино зеркало и есть! А Таютка помалкивает да ручонкой крепче свое маленькое зеркальце прижимает.

Ераско Поспешай, конечно, тоже услышал про этот случай - сразу выздоровел, спустился в шахту и пошел к Ганиному забою.

Вперед шел, так еще про хворь помнил, а как оглядел место да увидел, что народ не боится, сразу рысью забегал и закричал своим обычаем: - Поспешай, ребятушки, к подъему! Не до ночи вас ждать! Рудничное дело мешкоты не любит.

Эка невидаль - гладкое место в забое пришлось! А сам, по собачьему положению, другое смекает: "Рудничному смотрителю не скажу, а побегу к приказчику.

Обскажу ему, как моим распорядком в забое такую диковину открыли.

Тогда мне, а не смотрителю награда будет". Прибежал к приказчику, а смотритель уж там сидит да еще над Ераском насмехается: - Вот что! Выздоровел, Ерастушко! А я думал, тебе и не поглядеть, какую штуку без тебя на руднике откопали.

Ераско завертелся: дескать, за этим и бежал, чтоб тебе сказать.

А смотритель, знай, подзуживает: - Худые, гляжу, у тебя ноги стали.

За всяким делом самому глядеть доводится.

Ераску с горя не лук же тереть.

Он думал-думал и придумал: "Напишу-ко я грамоту заграничной барыне.

Тогда еще поглядим, куда дело повернется". Ну, и написал.

Так, мол, и так, стараньем надзирателя такого-то открыли в руднике диковинное зеркало.

Не иначе самой Хозяйки горы.

Не желаете ли поглядеть? Ераско это с хитростью подвел.

Он так понял.

Приказчик непременно барину о таком случае доведет, только это ни к чему будет.

Барин на ту пору из таких случился, что ни до чего ему дела не было, одно требовал - давай денег больше! А жена у этого барина из заграничных земель была.

У бар, известно, заведено было по всяким заграницам таскаться.

Сысертский барин это же придумал: "Чем, дескать, я хуже других заводчиков.

Поеду - людей посмотрю, себя покажу". Ну, поездил у теплых морей, поразбросал рублей, и домой его потянуло.

Только дорога-то шла через немецки земли, а там, видишь, на это дело, чтоб к чужим деньгам подобраться, нашлись больно смекалистые.

Видят - барин ума малого, а деньгами ворочает большими, они и давай его обхаживать.

Вызнали, что он холостой, и пристроились на живца ловить.

Подставили, значит, ему немку посытее да повиднее, - из таких все ж таки, коих свои немецкие женихи браковали, и вперебой стали ту немку нахваливать: - Вот невеста так невеста! По всем землям объезди, такой не сыщешь.

Домой привезешь, у соседей в глазах зарябит.

Барин всю эту подлость за правду принял, взял да и женился на той немке.

И то ему лестно показалось, что невеста перед свадьбой только о том и говорила, как будет ей хорошо на новом месте жить.

Ну, а как обзаконились да подписал барин бумажки, какие ему подсунули, так и поворот этому разговору.

Молодая жена сразу объявила: - Неохота мне что-то, мил любезный друг, на край света забираться.

Тут привычнее, да и тебе для здоровья полезно.

Барин, понятно, закипятился: - Как так? Почему до свадьбы другое говорила? Где твоя совесть? А немка, знай, посмеивается.

- По нашим, - говорит, обычаям невесте совести не полагается.

С совестью-то век в девках просидишь, а это невесело.

Барин горячится, корит жену всякими словами, а ей хоть бы что.

Свое твердит: - Надо было перед свадьбой уговор подписать, а теперь и разговаривать не к чему.

Коли тебе надобно, поезжай в свои места один.

Сколь хочешь там живи, хоть и вовсе сюда не ворочайся, скучать не стану.

Мне бы только деньги посылал вовремя.

А не будешь посылать - судом взыщу, потому - законом обязан ты жену содержать, да и подпись твоя на это у меня имеется.

Что делать? Одному домой ехать барин поопасался: на смех, дескать, поднимут, - он и остался в немецкой земле.

Долгонько там жил, всю заводскую выручку немцам просаживал.

Потом, видно, начетисто показалось али другая какая причина вышла, привез-таки свою жену в Сысерть и говорит: - Сиди тут.

Ну, ей тоскливо, она и вытворяла, что только удумает.

На Азов-горе вон теперь дом с вышкой стоит, а до него там, сказывают, и не разберешь, что было нагорожено: не то монастырь, не то мельница.

И называлась эта строянка Раззор.

Этот Раззор при той заграничной барыне и поставлен был.

Приедут будто туда с целой оравой да и гарцуют недели две.

Народу от этой барской гулянки не сладко приходилось.

То овечек да телят затравят, то кострами палы по лесу пустят.

Им забава, а народу маета.

За счастье считали, коли в какое лето барыня в наши края не приедет.

Ераску, понятно, до этого дела нет, ему бы свою выгоду не упустить, он и послал грамотку с нарочным.

И не ошибся, подлая душа.

На другой же день на семи ли, восьми тройках приехала барыня со своей оравой и первым делом потребовала к себе Ераска.

- Показывай, какое зеркало нашел! Приказчик, смотритель и другое начальство прибежали.

Узнали дело, отговаривают: никак невозможно женщине в шахту.

Только сговорить не могут.

Заладила свое: - Пойду и пойду.

Тут еще баринок из заграничных бодрится.

При ней был.

За брата или там за какую родню выдавала и завсегда с собой возила.

Этот с грехом пополам балакает: - Мы, дескать, с ней в заграничной шахте бывали, а это что! Делать нечего, стали их спускать.

Начальство все в беспокойстве, один Ераско радуется, рысит перед барыней, в две блёндочки ей светит.

Довел-таки до места.

Оглядела барыня зеркало.

Тоже посмеялась с заграничным баринком, какими оно людей показывает, потом барыня и говорит Ераску:

- Ты мне это зеркало целиком вырежь да в Раззор доставь!

Ераско давай ей втолковывать, что сделать это никак нельзя, а барыня свое:

- Хочу, чтоб это зеркало у меня стояло, потому как я хозяйка этой горы!

Только проговорила, вдруг из зеркала рудой плюнуло.

Барыня завизжала и без памяти повалилась.

Суматоха поднялась.

Начальство подхватило барыню да поскорее к выходу.

Один Ераско в забое остался.

Его, видишь, тем плевком с ног сбило и до половины мелкой рудой засыпало.

Вытащить его вытащили, да только ноги ему по-настоящему отшибло, больше не поспешал и народ зря не полошил.

Заграничная барыня жива осталась, только с той поры все дураков рожала.

И не то что недоумков каких, а полных дураков, кои ложку в ухо несут, и никак их ничему не научишь.

Заграничному баринку, который хвалился: мы да мы, самый наконешничок носу сшибло.

Как ножом срезало, ноздри на волю глядеть стали - не задавайся, не мыкай до времени! А зеркала в горе не стало: все осыпалось.

Зато у Таютки зеркальце сохранилось.

Большого счастья оно не принесло, а все-таки свою жизнь она не хуже других прожила.

Зеркальце-то, сказывают, своей внучке передала.

И сейчас будто оно хранится, только неизвестно - у кого.