Синюшкин колодец ( Павел Петрович Бажов )

Жил в нашем заводе парень Илья.

Вовсе бобылем остался – всю родню схоронил.

И от всех ему наследство досталось.

От отца – руки да плечи, от матери; – зубы да речи, от деда Игната – кайла да лопата, от бабки Лукерьи – особый поминок.

Об этом и разговор сперва.

Она, видишь, эта бабка, хитрая была – по улицам перья собирала, подушку внучку готовила, да не успела.

Как пришло время умирать, позвала бабка Лукерья внука и говорит:



– Гляди-ка, друг Илюшенька, сколь твоя бабка пера накопила! Чуть не полное решето! Да и перышки какие! Одно к одному – мелконькие да пестренькие, глядеть любо! Прими в поминок – пригодится! Как женишься да принесет жена подушку, тебе и не зазорно будет: не в диковинку-де мне – свои перышки есть, еще от бабки остались.



Только ты за этим не гонись, за подушкой-то! Принесет – ладно, не принесет – не тужи.

Ходи веселенько, работай крутенько, и на соломке не худо поспишь, сладкий сон увидишь.

Как худых думок в полове держать не станешь, так и все у тебя ладно пойдет, гладко покатится.

И белый день взвеселит, и темна ноченька приголубит, и красное солнышко обрадует.

Ну, а худые думки заведешь, тут хоть в пень головой – все немило станет.

– Про какие, – спрашивает Илья, – ты, бабушка, худые думки сказываешь? – А это, – отвечает, – про деньги да про богатство.

Хуже их нету.

Человеку от таких думок одно расстройство да маета напрасная.

Чисто да по совести и пера на подушку не наскрести, не то что богатство получить.

– Как же тогда, – спрашивает Илья, – про земельное богатство понимать? Неуж ни за что считаешь? Бывает ведь.

– Бывать-то бывает, только ненадежно дело: комочками приходит, пылью уходит, на человека тоску наводит.

Про это и не думай, себя не беспокой! Из земельного богатства, сказывают, одно чисто да крепко.

Это когда бабка Синюшка красной девкой обернется да сама своими рученьками человеку подаст.

А дает Синюшка богатство гораздому да удалому, да простой душе.

Больше никому.

Вот ты и попомни, друг Илюшенька, этот мой последний наказ.

Поклонился тут Илья бабке: – Спасибо тебе, бабка Лукерья, за перья, а пуще всего за наставленье.

Век его не забуду.

Вскорости умерла бабка.

Остался Илюха один-одинешенек, сам большой, сам маленький.

Тут, конечно, похоронные старушонки набежали, покойницу обмыть, обрядить, на погост проводить.

Они – эти старушонки – тоже не от сладкого житья по покойникам бегают.

Одно выпрашивают, другое выглядывают.

Живо все бабкино обзаведенье по рукам расхватали.

Воротился Илья с могильника, а в избе у него голым-голехонько.

Только то и есть, что сам сейчас на спицу повесил: зипун да шапка.

Кто-то и бабкиным пером покорыстовался: начисто выгреб из решета.

Только три перышка в решете зацепились.

Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое.

Пожалел Илья, что не уберег бабкин поминок.

“Надо, – думает, – хоть эти перышки к месту прибрать, а то нехорошо как-то. Бабка от всей души старалась, а мне будто и дела нет”. Подобрал с полу каку-то синюю ниточку, перевязал эти перышки натуго да и пристроил себе на шапку.

“Тут, – думает, – самое им место.

Как надевать либо снимать шапку, так и вспомнишь бабкин наказ.

А он, видать, для жизни полезный.

Всегда его в памяти держать надо”. Надел потом шапку да зипун и пошел на прииск.

Избушку свою и запирать не стал, потому в ней – ничем-ничего.

Одно пустое решето, да и то с дороги никто не подберет.

Илья возрастной парень был, давно в женихах считался.

На прииске-то он годов шесть либо семь робил.

Тогда ведь, при крепости-то, с малолетства людей на работу загоняли.

До женитьбы иной, глядишь, больше десятка годов уж на барина отхлещет.

И этот Илья, прямо сказать, вырос на прииске.

Места тут он знал вдоль и поперек.

Дорога на прииск не близкая.

На Гремихе, сказывают, тогда добывали чуть не у Белого камня.

Вот Илюха и придумал: “Пойду-ка я через Зюзельско болотце.

Вишь, жарынь какая стоит.

Подсохло, поди, оно, – пустит перебраться.

Глядишь, и выгадаю версты три, а то и все четыре...” Сказано – сделано.

Пошел Илья лесом напрямую, как по осеням с прииска и на прииск бегали.

Сперва ходко шел, потом намаялся и с пути сбился.

По кочкам-то ведь не по прямой дороге.

Тебе надо туда, а кочки ведут вовсе не в ту сторону.

Скакал-скакал, до поту наскакался.

Ну, выбрался в какой-то ложок.

Посредине место пониже.

Тут трава растет – горчик Да метлика.

А с боков взгорочки, а на них сосна жаровая.

Вовсе, значит, сухое место пошло.

Одно плохо – не знает Илья, куда дальше идти.

Сколько раз по этим местам бывал, а такого ложочка не видывал.

Вот Илья и пошел серединой, меж взгорочков-то. Шел-шел, видит – на полянке окошко круглое, а в нем вода, как в ключе, только дна не видно.

Вода будто чистая, только сверху синенькой тенеткой подернулась и посредине паучок сидит, тоже синий.

Илюха обрадовался воде, отпахнул рукой тенетку и хотел напиться.

Тут у него голову и обнесло, – чуть в воду не сунулся и сразу спать захотел.

“Вишь, – думает, – как притомило меня болото.

Отдохнуть, видно, надо часок”. Хотел на ноги подняться, а не может.

Отполз все ж таки сажени две ко взгорочку, шапку под голову да и растянулся.

Глядит, – а из того водяного окошка старушонка вышла.

Ростом не больше трех четвертей.

Платьишко на ней синее, платок на голове синий и сама вся синехонька, да такая тощая, что вот подует ветерок – и разнесет старушонку.

Однако глаза у ней молодые, синие, да такие большие, будто им тут вовсе и не место.

Уставилась старушонка на парня и руки к нему протянула, а руки всё растут да растут.

Того и гляди, до головы парню дотянутся.

Руки ровно жиденькие, как туман синий, силы в них не видно, и когтей нет, а страшно.

Хотел Илья подальше отползти, да силы вовсе не стало.

“Дай, – думает, – отвернусь, – все не так страшно”. Отвернулся да носом-то как раз в перышки и ткнулся.

Тут на Илью почихота нашла.

Чихал-чихал, кровь носом пошла, а все конца-краю нет.

Только чует – голове-то много легче стало.

Подхватил тут Илья шапку и на ноги поднялся.

Видит – стоит старушонка на том же месте, от злости трясется.

Руки у нее до ног Илье дотянулись, а выше-то от земли поднять их не может.

Смекнул Илья, что у старухи оплошка вышла – сила не берет, прочихался, высморкался да и говорит с усмешкой: – Что, взяла, старая? Не по тебе, видно, кусок! Плюнул ей на руки-то да и пошел дальше.

Старушонка тут и заговорила, да звонко так, вовсе по-молодому: – Погоди, не радуйся! Другой раз придешь – головы не унесешь! – А я и не приду, – отвечает Илья.

– Ага! Испугался, испугался! – зарадовалась старушонка.

Илюхе это за обиду показалось.

Остановился он да и говорит: – Коли на то пошло, так нарочно приду – воды из твоего колодца вычерпнуть.

Старушонка засмеялась и давай подзадоривать парня: – Хвастун ты, хвастун! Говорил бы спасибо своей бабке Лукерье, что ноги унес, а он еще похваляется! Да не родился еще такой человек, чтоб из здешнего колодца воду добыть.

– А вот поглядим, родился ли, не родился, – отвечает Илья.

Старушонка, знай, свое твердит: – Пустомеля ты, пустомеля! Тебе ли воду добыть, коли подойти боишься.

Пустые твои слова! Разве других людей приведешь.

Посмелее себя! – Этого, – кричит Илья, – от меня не дождешься, чтоб я стал других людей тебе подводить.

Слыхал, поди-ка, какая ты вредная и чем людей обманываешь.

Старушонка одно заладила: – Не придешь, не придешь! Где тебе! Такому-то! Тогда Илья и говорит: – Ладно, нето.

Как в воскресный день ветер хороший случится, так и жди в гости.

– Ветер тебе на что? – спрашивает старушонка.

– Там видно будет, – отвечает Илья.

– Ты только плевок-от с руки смой.

Не забудь, смотри! – Тебе, – кричит старушонка, – не все равно, какой рукой тебя на дно потяну? Хоть ты, вижу, и гораздый, а все едино мой будешь.

На ветер да бабкины перья не надейся! Не помогут! Ну, поругались так-то. Пошел Илья дальше, сайм дорогу примечает и про себя думает: “Вот она какая, бабка Синюшка.

Ровно еле живая, а глаза девичьи, погибельные, и голос, как у молоденькой, – так и звенит.

Поглядел бы, как она красной девкой оборачивается”. Про Синюшку Илья много слыхал.

На прииске не раз об этом говаривали.

Вот, дескать, по глухим болотным местам, а то и по старым шахтам набегали люди на Синюшку.

Где она сидит, тут и богатство положено.

Сживи Синюшку с места – и откроется полный колодец золота да дорогих каменьев.

Тогда греби, сколь рука взяла.

Многие будто ходили искать да либо ни с чем воротились, либо с концом загинули.

К вечеру выбрался Илюха на прииск.

Смотритель приисковский напустился, конечно, на Илюху: – Что долго? Илья объяснил – так и так, бабку Лукерью хоронил.

Смотрителю маленько стыдно стало, а все нашел придирку: – Что это у тебя за перья на шапке? С какой радости нацепил? – Это, – отвечает Илья, – бабкино наследство.

Для памяти его тут пристроил.

Смотритель да и другие, кто близко случился, давай смеяться над таким наследством, а Илья говорит: – Да, может, я эти перья на весь господский прииск не променяю.

Потому – не простые они, а наговоренные.

Белое вот – на веселый день, черное – на спокойную ночь, а рыженькое – на красное солнышко.

Шутит, конечно.

Только тут парень был – Кузька Двоерылко.

Он Илюхе-то ровесником приходился, в одном месяце именинниками были, а по всем статьям на Илюху не походил.

Он, этот Двоерылко, вовсе со справного двора.

По-доброму, такому парню и мимо прииска ходить не надо – полегче бы работа дома нашлась.

Ну, Кузька давно около золота околачивался, свое смышлял, – не попадет ли штучка хорошая, а унести ее сумею.

И верно, насчет того, чтобы чужое в свой карман прибрать, Двоерылко мастак был.

Чуть кто недоглядел, – Двоерылко уже унес, и найти не могут.

Однем словом, ворина.

По этому ремеслу у него и заметка была.

Его, вишь, один старатель лопаткой черканул.

Скользом пришлось, а все же зарубка на память осталась – нос да губы пополам развалило.

По этой приметке Кузьку и величали Двоерылком.

Этот Кузька крепко завидовал Илюхе.

Тот, видишь, парень ядреный да могутный, крутой да веселый, – работа у него и шла податно.

Кончил работу – поел да песню запел, а то и в пляс пошел.

На артелке ведь и это бывает.

Против такого парня где же равняться Двоерылому, коли у него ни силы, ни охоты, да и на уме вовсе другое.

Только Кузька по-своему об этом понимал: “Не иначе, знает Илюшка какую-то словинку, – то он и удачливый, и по работе ему устатка нет”. Как про перышки-то Илья сказал, Кузька и смекнул про себя: “Вот она – Илюшкина словинка”. Ну, известно, в ту же ночь и украл эти перышки.

На другой день хватился Илья – где перышки? Думает, обронил.

Давай искать по прииску-то. Над Ильей подсмеиваться стали: – Ты в уме ли, парень! Столько ног тут топчется, а ты какие-то махонькие перышки ищешь! В пыль, поди, их стоптали.

Да и на что они тебе? – Как, – отвечает, – на что, коли это бабкина памятка? – Памятку, – говорят, – надо в крепком месте либо в голове держать, а не на шапке таскать.

Илья и думает – правду говорят, – и перестал те перышки искать.

Того ему и на мысли не пало, что они худыми руками взяты.

У Кузьки своя забота – за Илюхой доглядывать, как у него теперь дело пойдет, без бабкиных перышек.

Вот и узрил, что Илья ковш старательский взял да к лесу пошел.

Двоерылко за Ильей – думает, не смывку ли где наладил.

Ну, никакой смывки не оказалось, а стал Илья тот ковш на жердинку насаживать.

Сажени четыре жердинка.

Вовсе для смывки несподручно К чему бы это? Еще пуще Кузька насторожился.

Дело-то к осени пошло, крепко подувать стало.

В субботу, как рабочих с прииска домой отпускали, Илья тоже домой запросился.

Смотритель сперва покочевряжился – ты, дескать, недавно ходил, да и незачем тебе – семейства нет, а хозяйство свое – перышки-то – на прииске потерял.

Ну, отпустил.

А Кузька разве такой случай пропустит? Он спозаранку к тому месту пробрался, где ковш на жердинке припрятан был.

Долго Кузьке ждать-то пришлось, да ведь воровская сноровка известна.

Не нами сказано – вор собаку переждет, не то что хозяина.

На утре подошел Илья, достал ковш да и говорит: – Эх, перышек-то нету! А ветер добрый.

С утра так свистит, – к полдню вовсе разгуляется.

Впрямь, ветер такой, что в лесу стон стоит.

Пошел Илья по своим приметкам, а Двоерылко за ним крадется да радуется: “Вот они, перышки-то! К богатству, знать-то, дорожку кажут!” Долгонько пришлось Илье по приметам-то пробираться, а ветер все тише да тише.

Как на ложок выйти, так и вовсе тихо стало, – ни одна веточка не пошевельнется.

Глядит Илья – старушонка у колодца стоит, дожидается и звонко так кричит: – Вояка пришел! Бабкины перья потерял и на ветре прогадал.

Что теперь делать-то станешь? Бегико домой да ветра жди! Может, и дождешься! Сама в сторонке стоит, к Илье рук не тянет, а над колодцем туман, как шапка синяя, густым-густехонько.

Илья разбежался да со взгорочка ковшом-то на жердинке прямо в ту синюю шапку и сунул да еще кричит: – Ну-ко, ты, убогая, поберегись! Не зашибить бы ненароком.

Зачерпнул из колодца и чует – тяжело.

Еле выволок.

Старушонка смеется, молодые зубы кажет.

– Погляжу я, погляжу, как ты ковш до себя дотянешь.

Много ли моей водицы испить доведется! Задорит, значит, парня.

Илья видит – верно, тяжело, – вовсе озлился.

– Пей, – кричит, – сама! Усилился, поднял маленько ковшик да и норовит опрокинуть на струшонку.

Та отодвинулась.

Илья за ней.

Она дальше.

Тут жердинка и переломилась и вода разлилась.

Старушонка опять смеется: – Ты бы ковшик-то на бревно насадил.

Надежнее бы! Илья в ответ грозится: – Погоди, убогая! Искупаю еще! Тут старушонка и говорит: – Ну ладно.

Побаловали – и хватит.

Вижу, что ты парень гораздый да удалый.

Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь.

Всяких богатств тебе покажу.

Бери, сколько унесешь.

Если меня сверху не случится, скажись: “Без ковша пришел”, – и все тебе будет.

– Мне, – отвечает Илья, – и на то охота поглядеть, как ты красной девкой оборачиваешься.

– По делу видно будет, – усмехнулась старушонка, опять молодые зубы показала.

Двоерылко все это до капельки видел и до слова слышал.

“Надо, – думает, – поскорее на прииск бежать да кошели наготовлять.

Как бы только Илюшка меня не опередил!” Убежал Двоерылко.

А Илья взгорочком к дому пошел.

Перебрался по кочкам через болотце, домой пришел, а там одна новость – бабкиного решета не стало.

Подивился Илья – кому такое понадобилось? Сходил к своим заводским дружкам, поговорил с тем, с другим и обратно на прииск пошел, только не через болото, а дорогой, как все ходили.

Прошло так дней пяток, а случай тот у Илюхи из головы не выходит – на работе помнится и сну мешать стал.

Нет-нет и увидит он те синие глаза, а то и голос звонкий услышит: “Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь”. Вот Илюха и порешил: “Схожу.

Погляжу хоть, какое богатство бывает.

Может, и сама она мне красной девкой покажется”. В ту пору как раз молодой месяц народился, ночи посветлее стали.

Вдруг на прииске разговор – Двоерылко потерялся.

Сбегали на завод – нету.

Смотритель велел по лесу искать – тоже не оказалось.

И то сказать, искали – не надсажались.

Всяк про себя думал: “От того убытку нет, коли вор потерялся”. На том и кончилось.

Как месяц на полный кружок обозначился, Илюха и пошел.

Добрался до места.

Глядит – никого нет.

Илья все же со взгорочка не спустился и тихонько молвил: – Без ковша пришел.

Только сказал, сейчас старушонка объявилась ласково говорит: – Милости просим, гостенек дорогой! Давно поджидаю.

Подходи да бери, сколько унесешь.

Сама руками-то как крышку над колодцем подняла, а там и открылось богатства всякого.

Доверху набито.

Илье любопытно на такое богатство поглядеть, а со взгорочка не спускается.

Старушонка поторапливать стала: – Ну, чего стоишь? Бери, говорю, сколько в кошель уйдет.

– Кошеля-то, – отвечает, – у меня нету, да и от бабки Лукерьи я другое слыхал.

Будто только то богатство чисто да крепко, какое ты сама человеку подашь.

– Вишь ты, привередник какой! Ему еще подноси! Ну, будь по-твоему! Как сказала это старушонка, так из колодца синий столб выметнуло.

И выходит из этого столба девица-красавица, как царица снаряжена, а ростом до половины доброй сосны.

В руках у этой девицы золотой поднос, а на нем груда всякого богатства.

Песок золотой, каменья дорогие, самородки чуть не по ковриге.

Подходит эта девица к Илюхе и с поклоном подает ему поднос: – Прими-ко, молодец! Илья на прииске вырос, в золотовеске тоже бывал, знал, как его – золото-то – весят.

Посмотрел на поднос и говорит старушонке: – Для смеху это придумано.

Ни одному человеку не в силу столько поднять.

– Не возьмешь? – спрашивает старушонка.

– И не подумаю, – отвечает Илья.

– Ну, будь по-твоему! Другой подарок дам, – говорит старушонка.

И сейчас же той девицы – с золотым-то подносом – не стало.

Из колодца опять синий столб выметнуло.

Вышла другая девица.

Ростом поменьше.

Тоже красавица и наряжена по-купецки.

В руках у этой девицы серебряный поднос, на нем груда богатства.

Илья и от этого подноса отказался, говорит старушонке: – Не в силу человеку столько поднять, да и не своими руками ты подаешь.

Тут старушонка вовсе по-девичьи рассмеялась.

– Ладно, будь по-твоему! Тебя и себя потешу.

Потом, чур, не жалеть.

Ну, жди.

Сказала, и сразу не стало ни той девицы с серебряным подносом, ни самой старушонки.

Стоял-стоял Илюха – никого нет.

Надоело уж ему ждать-то, тут сбоку и зашуршала трава.

Поворотился Илюха в ту сторону.

Видит – девчонка подходит.

Простая девчонка, в обыкновенный человечий рост.

Годов так восемнадцати.

Платьишко на ней синее, платок на голове синий, и на ногах бареточки синие.

А пригожая эта девчонка – и сказать нельзя.

Глаза – звездой, брови – дугой, губы – малина, и руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в косе лента синяя.

Подошла девчонка к Илюхе и говорит: – Прими-ка, мил друг Илюшенька, подарочек от чистого сердца.

И подает ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето с ягодами.

Тут тебе и земляника, тут тебе и княженика, и желтая морошка, и черная смородина с голубикой.

Ну, всяких сортов ягода.

Полнехонько решето.

А сверх три перышка.

Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое, натуго синей ниточкой перевязаны.

Принял Илюха решето, а сам как дурак стоит, никак домекнуть не может, откуда эта девчонка появилась, где она осенью всяких ягод набрала.

Вот и спрашивает: – Ты чья, красна девица? Скажись, как тебя звать-величать? Девчонка усмехнулась и говорит: – Бабкой Синюшкой люди зовут, а гораздому да удалому, да простой душе и такой кажусь, какой видишь.

Редко только так-то бывает.

Тогда уж Илюха понял, с кем разговор ведет, и спрашивает: – Перышки-то у тебя откуда? – Да вот, – отвечает, – Двоерылко за богатством приходил.

Сам в колодец угодил и кошели свои утопил, а твои-то перышки выплыли.

Простой, видно, ты души парень.

Дальше Илья и не знает, о чем говорить.

И она стоит, молчит, ленту в косе перебирает.

Потом промолвила: – Так-то, мил друг Илюшенька! Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая.

К здешним богатствам навеки; приставлена.

Тут помолчала маленько да спрашивает: – Ну, нагляделся? Хватит, поди, а то как бы во сне не привиделась.

И сама вздохнула, как ножом по сердцу парня полыснула.

Все бы отдал, лишь бы она настоящая живая девчонка стала, а ее и вовсе нет.

Долго еще стоял Илья.

Синий туман из колодца по всему ложочку пополз, тогда только стал к дому пробираться.

На свету уж пришел.

Только заходит в избу, а решето с ягодами и потяжелело, дно оборвалось, и на пол самородки да дорогие каменья посыпались.

С таким-то богатством Илья сразу от барина откупился, на волю вышел, дом себе хороший справил, лошадь завел, а вот жениться никак не может.

Все та девчонка из памяти не выходит.

Сна-покою из-за этого решился.

И бабки Лукерьи перышки не помогают.

Не один раз говаривал: – Эх, бабка Лукерья, бабка Лукерья! Научила ты, как Синюшкино богатство добыть, а как тоску избыть – не сказала.

Видно, сама не знала.

Маялся-маялся так-то и надумал: “Лучше в тот колодец нырнуть, чем такую муку переносить”. Пошел к Зюзельскому болотцу, а бабкины перышки все же с собой захватил.

Тогда ягодная пора пришлась.

Землянику таскать стали.

Только подошел Илья к лесу, навстречу ему девичья артелка.

Человек с десяток, с полными корзинками.

Одна девчонка на отшибе идет, годов так восемнадцати.

Платьишко на ней синее, платок на голове синий.

А пригожая – сказать нельзя.

Брови – дугой, глаза – звездой, губы – малина, руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в ней лента синяя.

Ну, вылитая та. Одна приметочка разнится: на той баретки синие были, а эта вовсе босиком.

Остолбенел Илья.

Глядит на девчонку, и она синими-то глазами зырк да зырк и усмехается – зубы кажет.

Прочухался маленько Илюха и говорит: – Как это я тебя никогда не видал? – Вот, – отвечает, – и погляди, коли охота.

На это я проста – копейки не возьму.

– Где, – спрашивает, – ты живешь? – Ступай, – говорит, – прямо, повороти направо.

Тут будет пень большой.

Ты разбегись да треснись башкой.

Как искры из глаз посыплются – тут меня и увидишь.

Ну, зубоскальничает, конечно, как по девичьему обряду ведется.

Потом сказалась – чья такая, по которой улице живет и как зовут.

Все честь честью.

А сама глазами так и тянет, так и тянет.

С этой девчонкой Илюха и свою долю нашел.

Только ненадолго.

Она, вишь, из мраморских была.

То ее Илюха и не видал раньше-то. Ну, а про мраморских дело известное.

Краше тамошних девок по нашему краю нет, а женись на такой – овдовеешь.

С малых лет около камню бьются – чахотка у них.

Илюха и сам долго не зажился.

Наглотался, может, от этой да и от той нездоровья-то. А по Зюзельке вскорости большой прииск открыли.

Илюха, видишь, не потаил, где богатство взял.

Ну, рыться по тем местам стали да и натакались по Зюзельке на богатое золото.

На моих еще памятях тут хорошо добывали.

А колодца того так и не нашли.

Туман синий, – тот и посейчас на тех местах держится, богатство кажет.

Мы ведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже.

Глубокий, сказывают, тот Синюшкин колодец.

Страсть глубокий.

Еще добытчиков ждет.