- 29, Apr 2023
- #1
Вот бабушка моя, она так скотину любила - говорила даже с ними, с тварями бессловесными, будто с людьми.
Бывало, пойдёт на птичий двор или ещё там куда - сразу за ней зверьё всякое увяжется, обязательно уж кто у ног трётся, кто рядом бежит, кто следом поспешает.
Ну и раз, было дело, возвращалась она с дедом моим вместе из церкви, которая в Гогама-то, значит; служба там двое суток длилась — искупительные молитвы.
Да, так едут они, стало быть, домой, сидят себе в повозке.
А бабушка вдруг и приметила: на обочине-то дороги — поросёнок, славный такой, розовый.
Ну вот, бабушка деду и говорит: «Стой, нельзя его так оставить, ты же видишь — потерялся он». Ну, дедушка что же? Взял он поросёнка, на колени ей положил, снова в повозку залез, дальше едут.
Только стал вдруг поросёнок расти, всё больше делается да больше; куда там на коленях его держать, скоро уж и места-то в повозке не осталось, пришлось деду вылезти да лошади на спину забраться.
Ну, бабушке, понятно, не по себе стало: Велела она деду остановиться, да и говорит: «Выпусти-ка ты его от греха подальше, жутко мне с ним». А поросёнок — да какой там поросёнок, кабан уже целый — и отвечает: «Не быть тому; вези меня туда, откуда взял».
Ну что же, с веприщем таким особенно, конечно, не поспоришь, да и вообще ясно было: с этим — шутки плохи.
Поехали они назад.
И чем ближе они к месту, где нашли поросёнка-то, тем он всё меньше становится да меньше.
Такой уж маленький сделался — того гляди, меж столбиками проскочит, это на которых перила-то держались вокруг повозки дедовой.
Только бабушка моя сообразила: вытащила она из волос булавку большую — шиньон свой ею, бывало, прикалывала, — да поросёнка ей как кольнёт! Пустила, значит, кровь оборотню.
Тот — раз, да человеком и сделался.
И видят они, дед мой с бабкой: сидит перед ними, голый весь, со стыда места себе не найдёт, знакомый их добрый; сколько лет его знают — сосед ведь, земли рядом.
Бывало, пойдёт на птичий двор или ещё там куда - сразу за ней зверьё всякое увяжется, обязательно уж кто у ног трётся, кто рядом бежит, кто следом поспешает.
Ну и раз, было дело, возвращалась она с дедом моим вместе из церкви, которая в Гогама-то, значит; служба там двое суток длилась — искупительные молитвы.
Да, так едут они, стало быть, домой, сидят себе в повозке.
А бабушка вдруг и приметила: на обочине-то дороги — поросёнок, славный такой, розовый.
Ну вот, бабушка деду и говорит: «Стой, нельзя его так оставить, ты же видишь — потерялся он». Ну, дедушка что же? Взял он поросёнка, на колени ей положил, снова в повозку залез, дальше едут.
Только стал вдруг поросёнок расти, всё больше делается да больше; куда там на коленях его держать, скоро уж и места-то в повозке не осталось, пришлось деду вылезти да лошади на спину забраться.
Ну, бабушке, понятно, не по себе стало: Велела она деду остановиться, да и говорит: «Выпусти-ка ты его от греха подальше, жутко мне с ним». А поросёнок — да какой там поросёнок, кабан уже целый — и отвечает: «Не быть тому; вези меня туда, откуда взял».
Ну что же, с веприщем таким особенно, конечно, не поспоришь, да и вообще ясно было: с этим — шутки плохи.
Поехали они назад.
И чем ближе они к месту, где нашли поросёнка-то, тем он всё меньше становится да меньше.
Такой уж маленький сделался — того гляди, меж столбиками проскочит, это на которых перила-то держались вокруг повозки дедовой.
Только бабушка моя сообразила: вытащила она из волос булавку большую — шиньон свой ею, бывало, прикалывала, — да поросёнка ей как кольнёт! Пустила, значит, кровь оборотню.
Тот — раз, да человеком и сделался.
И видят они, дед мой с бабкой: сидит перед ними, голый весь, со стыда места себе не найдёт, знакомый их добрый; сколько лет его знают — сосед ведь, земли рядом.