ПЛАТОН (Элевсинские Мистерии)

Люди назвали Любовь Эросом, ибо она обладает крыльями.

Боги назвали ее Птеросом, так как она имеет силу окрылять других. Платон (Пир) На небе знать – то же, что и видеть, На земле – то же, что вспоминать.

Счастлив тот, кто проник в Мистерии;

Он познал источник и конец жизни.

Пиндар

После попытки оживить в образе Пифагора величайшего из Посвященных древней Греции, мы могли бы оставить в стороне Платона, который не прибавил ничего нового к идеям Пифагора и лишь придал им более фантастическую и в то же время более популярную форму.

Но имеется причина, почему следует остановиться перед благородной фигурой афинского философа. Да, существует первоначальное учение, которое синтезирует все религии и философии.

Оно развивается и углубляется в течение веков, но основа и центр его остаются те же самые.

Мы восстановили его в общих линиях.

Но достаточно ли этого? Нет.

Необходимо еще указать причину разнообразия его форм в зависимости от человеческих рас и различных веков.

Необходимо восстановить цепь великих Посвященных, которые были инициаторами человечества.

И тогда сила каждого из них умножится силою остальных, и единство истины проявится в самом разнообразии ее выражении. Как все в мире, так и Греция имела свою зарю, свой полуденный свет и свой закат.

Это – закон времен, людей, народов, земель и небес.

Орфей был посвященным в период её зари, Пифагор – во время полуденного солнца, Платон появился на закате эллинизма, на закате, горевшим пламенными пурпуром и превратившемся в розовое.

сияние новой зари человечества.

Платон следовал за Пифагором, как в элевсинских мистериях факелоносец следовал за великим Иерофантом.

Вместе с ним мы еще раз проникнем, но уже по иной дороге в аллеи святилища, ведущие к сердцу храма, к созерцанию божественной тайны. Но прежде чем отправиться в Элевсис, послушаем нашего руководителя, великого Платона.

Пусть он сам раскроет перед нами свои горизонты, пусть расскажет историю своей души и сам приведет нас к своему возлюбленному учителю. Глава I Молодость Платона и смерть Сократа Платон родился в Афинах, в городе Красоты и Человечности.

Никакие границы не застилали его взоров.

Открытая для всех ветров Аттика господствует в своей царственной красоте над всеми островами Эгейского Архипелага, напоминающими легких сирен, поднявшихся над прозрачной синевой волн.



Платон вырос у подножья Акрополя под защитой Афины Паллады, в той широкой долине, обрамленной лиловыми горами и окутанной сияющей лазурью, которая простиралась между Пентеликом с его мраморными боками, Гиметтой, увенчанной благовонными соснами, в ветвях которых жужжали пчелы, и между тихим заливом Элевсиса.

Насколько светла и полна тихой прелести была эта рама, настолько же мрачен и неспокоен был политический горизонт, окружавший детство и юность Платона.

Он рос во времена беспощадных Пелопонесских войн, в период братоубийственной войны между Спартой и Афинами, которая предшествовала распадению Греции.

Времена великих мидийских войн миновали; солнце Марафона и Саламина закатилось.



Год рождения Платона (429 до Р.X.) совпадает с годом смерти Перикла, величайшего государственного человека Греции, по своей неподкупности подобного Аристиду, а по своей талантливости – Фемистоклу; наиболее совершенного представителя эллинской цивилизации, укротителя мятежной демократии, патриота пламенного, но умевшего сохранять спокойствие мудреца посреди народных бурь.



Мать Платона должна была рассказать ему про ту сцену, свидетельницей которой она была за два года до рождения великого философа.

Спартанцы наводнили Аттику; афиняне, угрожаемые в своей независимости, боролись в течение всей зимы и Перикл был душой народной обороны.

В эту мрачную годину величественная церемония происходила в Керамиках.

Гробы погибших за родину воинов были поставлены на погребальных колесницах и весь народ собрался перед огромной могилой, назначенной для совместного погребения воинов.

Этот мавзолей является мрачным символом той могилы, которую Греция готовила для себя своей преступной борьбой. По этому поводу Перикл произнес свою знаменитую речь, наиболее прекрасную из всех, которую дал античный мир.

Фукидид записал ее на бронзовых таблицах и следующие слова сверкают на них, подобно щиту на фронтоне храма: "могила героев – вся вселенная, а не мавзолей, обремененный пышными надписями".

Не сознание ли Греции и ее бессмертия дышит в этих словах?



Но после смерти Перикла, что осталось от древней Греции которая всегда жила своими великими людьми? Внутри Афин мятежи и ссоры разнузданной демагогии; и вниз – вторжение Лакедемонское, война на суше и на море и золото персидского царя, разливавшееся, подобно смертоносному яду, по рукам трибунов и городских властей.

Алкивиад заместил Перикла в сердце толпы.

Этот представитель афинской золотой молодежи сделался героем дня.

Политический авантюрист, интриган полный обаятельности, он смеясь вел свою родину к погибели. Платон хорошо понял его и впоследствии набросал чрезвычайно удачную психологию этого характера.

Он сравнивал ненасытную страсть к власти, которая владела душой Алкивиада с крылатым шершнем, "вокруг которого эгоистическая страсти увенчанные цветами, надушенные благовониями и опьяненные вином и плотскими наслаждениями, жужжат и увиваются, питая, охраняя и вооружая его жалом честолюбия.

И тогда этот тиран души одержимый безумием, трепещет яростно и если он находить вокруг себя честные мысли и чувства, способные противостоять ему, он их убивает и изгоняет, пока не очистить всю душу от всех задерживающих влияний и не наполнит ее своим неистовством".

Небеса Афин были покрыты темными тучами в период юности Платона, ему было двадцать пять лет, когда были взяты Афины после злополучной морской битвы при Эгос-Потамосе, а затем он видел вступление Лисандра в свой родной город, которое положило конец афинской независимости.

Он присутствовал при разрушении стен, построенных Фемистоклом, которые падали под звуки праздничной музыки; он видел торжествующего врага, буквально танцующего на развалинах его родины.

Затем появились тридцать тиранов, которые подвергли изгнанию лучших граждан. Эти зрелища наполнили грустью молодую душу Платона, но они не сломили ее. Его душа была столь же кротка, прозрачна и чиста, как небесный свод над Акрополем.

Платон был высокого роста и широкоплеч; почти всегда серьезный, сосредоточенный и молчаливый, но когда он начинал говорить, изумительная чуткость, кротость и гармония исходила из его речей.

В нем не было ничего бурного, никаких крайностей.

Его разнообразные дарования сливались в общей гармонии его существа, редкая скромность скрывала силы его ума и почти женская нежность служила покровом, за которым скрывалась твердость его характера.

Добродетель облекалась в нем в приветливую улыбку, а радость в целомудренную чистоту. Но что составляло необычайный признак этой души, это – как бы договор, который перед рождением у неё был заключен с Вечностью.

Только одни вечные явления казались живыми для его духовного взора, все остальное проходило мимо него, подобно мимолетным отражениям на зеркальной поверхности.

Позади видимых форм, изменчивых и несовершенных, он видел совершенные формы, доступные одному лишь духу, которые и служат вечными образцами для видимого.

Благодаря этому, молодой Платон еще ранее, чем возникло его учение, не зная, что он сделается со временем философом, обладал уже сознанием реальности божественного Идеала и его вездесущности.



Когда он наблюдал за проходящими вереницами то праздничных процессий, то погребальных колесниц, то торжествующих, то плачущих людей, он за всем этим видел иное, и казалось говорил: "зачем плачут они и зачем издают крики радости? И почему я не могу привязаться к тому, что подлежит рождению и смерти? Отчего я могу любить лишь одно Невидимое, которое не родится и не умирает, но прибывает всегда?"

Любовь и гармония: вот основа души Платона.

Но какова эта гармония и какова эта любовь? Любовь к вечной красоте и гармонии, обнимающая всю вселенную.

Чем глубже и выше душа, тем более ей надо времени, чтобы познать себя.

Первый энтузиазм Платона был вызван искусством.

Платон принадлежал к родовитой семье, отец его происходил из рода царя Кадруса, а мать имела в числе своих предков Солона.

Таким образом, его юность протекла в обстановки богатого афинского дома, наполненного роскошью и всеми соблазнами эпохи упадка. Он отдавался жизни без излишеств, но и без суровости, окруженный молодыми людьми своего класса, любимый многочисленными своими друзьями.

Он слишком хорошо описал любовную страсть во всех её фазах в своей Федре, чтобы можно было сомневаться в его причастности к ее восторгам и к её жестоким разочарованиям.

Один стих остался нам от него, столь же страстный, как поэзия Сафо и столь же сверкающий, как звездная ночь над Цикладами: "Я бы желал быть небом, усеянным очами, чтобы неустанно смотреть на тебя".

Разыскивая идеальную красоту во всех видах прекрасного, он изучил последовательно живопись, музыку и поэзию.

Последняя отвечала более всего его душевным потребностям и он кончил тем, что сосредоточил на ней все свои силы.

Платон отличался изумительными способностями ко всем родам поэзии.

Он чувствовал с одинаковой глубиной поэзию влюбленных дифирамб и эпопею, трагедию и даже комедию с её тончайшей аттической солью.

Он обладал всем, чтобы стать вторым Софоклом и поднять афинский театр, которому угрожал неизбежный упадок; эта мысль привлекала его, а друзья поощряли его к тому.

В двадцать семь лет он написал несколько трагедий и собирался представить одну из них на конкурс. Как раз в это время Платон встретил Сократа, беседовавшего с молодыми людьми в садах Академии.

Речь его касалась справедливого и несправедливого, он говорил об истинном, добром и прекрасном.

Поэт подошел к философу, выслушал его и с этого дня стал приходить и слушать его ежедневно.

В конце нескольких недель полный переворот произошел в его уме.

Счастливый молодой человек, поэт, полный иллюзий, стал совершенно неузнаваем.

Все течение его жизни и вся его цель сразу изменились.

Другой человек родился в нем под влиянием речей Сократа. Что же сказали ему эти речи? Какими чарами оторвал Сократ от роскоши, неги и поэзии прекрасного и гениального Платона, чтобы обратить его к подвигу великого самоотречения и к мудрости? Великим оригиналом был мудрый Сократ.

Сын ваятеля, он лепил во время своего отрочества трех граций; а затем он бросил резец, объявив, что хочет работать не над мрамором, а над своей собственной душой.

И с этого момента он весь ушел в искание мудрости.

Его видели в гимназиумах, в публичных местах, в театрах, беседующего с молодыми людьми, с философами и художниками и спрашивающего у каждого из них, на чем они основывают свои мысли. За несколько лет до этого софисты наводнили собою, подобно саранче, все Афины.

Софист есть живая противоположность философа, подобно тому, как демагог есть противоположность государственного человека, как ханжа – противоположность истинного священника, а черный маг – противоположность истинного посвященного.

Тип греческого софиста более утончен и более едок, чем софиста иных стран; но самый его характер принадлежит всем ветшающим цивилизациям Софисты кишат в них так же как черви в разлагающемся трупе.

Как бы они не называли себя атеистами, нигилистами или пессимистами, софисты всех времен имеют много общего между собой.

Они всегда отрицают Бога и душу, следовательно высшую истину и высшую жизнь. Софисты времен Сократа, все эти Горгиасы, Продикусы и Протагоры утверждали, что нет разницы между истиной и заблуждением.

Они гордились тем, что могли защищать любую идею и с тем же искусством восхвалять её противоположение, утверждая, что нет иной справедливости кроме силы, нет иной истины кроме личного мнения.

Самодовольные и любящие хорошо пожить, они требовали большой платы за свои уроки и толкали молодых людей на распутство, интриги и тиранию. Сократ подходил к софистам со своей вкрадчивой кротостью, с тонким добродушием, как несведущий человек, желающий поучиться у них.

Глаза его сверкали умом и добротой.

Затем, ставя вопрос за вопросом, он принуждал их высказывать противоположное тому, что они утверждали вначале и доводил их до косвенного признания, что они сами не знают о чем говорят.

Сократ постоянно доказывал, что софисты не знают ни причины, ни начала вещей, несмотря на свои претензии на универсальное знание.



Добившись того, что им больше уж нечего было возражать, он не торжествовал своей победы, а с добродушной улыбкой благодарил своих противников, что они просветили его своими ответами, прибавляя, что сознание своего невежества есть начало истинной мудрости Чему же верил и что утверждал сам Сократ? Он не отрицал Богов, он также почитал их, как и его сограждане, но говорил, что их природа была непознаваема и признавался, что ровно ничего не понимает в той физике и метафизике, которые преподавались в современных школах.





Самое важное – говорил он – это верить в истину и справедливость и применять их в своей жизни Его аргументы принимали большую силу в его устах, ибо он сам был живым примером: безукоризненный гражданин, отважный солдат, неподкупный судья, верный и бескорыстный друг и полновластный господин над всеми своими страстями.

Так меняются средства нравственного воспитания сообразно временам и эпохам.

Пифагор перед своими посвященными учениками говорил о нравственности с космогонических высот.

В Афинах, на публичной площади, среди Клеонов и Горгиасов Сократ говорил о врожденном чувств справедливости и истины с целью перестроить расшатанный общественный строй.

И оба они, один в нисходящем порядке принципов, другой – в восходящем, утверждали одну и ту же истину. Пифагор представляет собою метод наивысшего посвящения; Сократ вносит эру открытой науки.

Чтобы не выходить из своей роли общественного проповедника, он отказался от посвящения в элевсинские мистерии.

Тем не менее, он не был чужд целостной истины, которая преподавалась в великих мистериях. Когда Сократ говорил, он весь менялся, словно вдохновенный Фавн, которым овладела божественная сила.

Его глаза зажигались, его лысая голова приобретала величие и его уста произносили те светлые мысли, которые освещают предмет до самого дна. Почему Платон был так непреодолимо очарован и так подчинялся этому человеку? Он через него понял превосходство добра над красотой.

Ибо красота осуществляет истину в искусстве, тогда как добро осуществляет ее в глубине души.

Редкое и могучее очарование, ибо оно действует помимо физических чувств.

Впечатление от истинно-справедливого человека заставило побледнеть в душе Платона все ослепительное великолепие видимой красоты и вынудило заменить ее более божественной мечтой. Этот человек показал ему, насколько красота и слава, как он их понимал до тех пор, уступают красоте и славе.

деятельной души, привлекающей другие души к истине.

Эта сияющая вечная красота которая и есть "Сияние Истины", убила изменчивую и обманчивую красоту в душе Платона.

Вот почему Платон, забывая все, что он любил до тех пор, отдался Сократу во цвете лет со всем огнем и поэзии своей души.

Эта была большая победа Истины над Красотой, которая имела неисчислимые последствия для истории человеческого духа. Между тем друзья Платона ожидали его выступления на театральной сцене.

Он пригласил их в свой дом на торжественный пир, чему все удивились, так как в обычае было пировать после завоевания приза, когда трагедия уже прошла на сцене и заслужила победные лавры.

Но никто не отказался от приглашения в его богатый дом, где Музы и Грации встречались в сообществе с Эросом.

Его дом стал местом свидания для элегантной молодежи Афин.

Платон истратил целое состояние на этот пир.

Столы были раскинуты в саду и молодые люди с факелами освещали пирующих.

Самые прекрасные из афинских гетер присутствовали и пир длился всю ночь.

Пели гимны любви и Вакху, танцовщицы, играя на флейтах, исполняли самые страстные танцы.

Под конец пирующие стали просить Платона, чтобы он продекламировал один из своих дифирамбов. Он поднялся и улыбаясь сказал: "этот пир последний, в котором я участвую с вами.

С этого часа я отказываюсь от радостей жизни, чтобы посвятить себя Мудрости и последовать учению Сократа.

Знайте, что я отрекаюсь даже от поэзии, ибо я познал её бессилие выразить истину, как я понимаю истину отныне.

Я не напишу более ни одного стиха и сейчас, в вашем присутствии, сожгу все, что написал до сих пор". Крики изумлены и протестов понеслись со всех концов стола, вокруг которого возлежали пирующие на роскошных ложах, в венках из роз.

На всех лицах, возбужденных вином и весельем, виднелось или изумление или насмешка.

Раздавался даже слова недоверия и презрительного недоумения. Намерение Платона оценили как безумие и даже святотатство; требовали, чтобы он отказался от своих слов.

Но Платон подтвердил свое решение со спокойствием и решимостью, не допускавшими возражения.

Он закончил свою речь такими словами: "благодарю всех тех, кто захотел разделить со мной этот прощальный пир, но я могу оставить у себя только тех, которые захотят разделить мою новую жизнь.

Отныне друзья Сократа будут единственными моими друзьями". Эти слова пронеслись подобно дуновению мороза над ярким цветником.

Все лица пирующих приняли грустное и удрученное выражение людей, присутствующих при похоронной процессии.

Куртизанки поднялись негодующие со своих мест и приказали унести себя на своих разукрашенных носилках, бросая на хозяина пира гневные взгляды.

Золотая молодежь и софисты расходились с ироническими возгласами: "прощай Платон, будь счастлив, но ты вернешься к нам! Прощай! До свидания!" Только два молодых гостя остались около него.

Он взял за руку этих верных друзей и проходя мимо амфор, на половину еще наполненных вином, мимо разбросанных цветов, и мимо лир и флейт, опрокинутых в беспорядке на недопитые чаши, Платон удалился с ними во внутренний двор своего дома.

Там, на небольшом жертвеннике возвышалась целая пирамида свитков из папируса.

В этих свитках были все поэтические произведения Платона.

Поэт, взяв у слуги факел, поджег их со спокойной улыбкой и произнес: "Вулкан! иди сюда, Платон нуждается в тебе".1 Когда пламя погасло и от свитков остался один пепел на глазах у обоих друзей блестели слезы, и они молча простились со своим будущим учителем.

Но Платон, оставшись один не плакал.

Мир и чудный свет наполняли его существо.

Он думал о Сократе, которого скоро увидит.

Занимающаяся заря уже скользила по террасам домов, по фронтонам и колоннадам храмов и вскоре первый луч солнца заиграл на каске Минервы, стоявшей на вершине Акрополя.