Изида Посвящение Испытания

Во времена Рамзеса египетская цивилизация достигла вершины своей славы.

Фараоны двадцатой династии, ученики и меченосцы святилищ, героически выдерживали борьбу против Вавилона.

Египетские стрелки не давали покоя Ливийцам, Бодонам и Нумидийцам и гнали их до самого центра Африки.

Флот из четырехсот кораблей преследовал союз схизматиков до самого впадения в Инд.

Чтобы лучше противостоять нападению Ассирийцев и их союзников, Рамзесы провели стратегические дороги до самого Ливана и построили цепь крепостей между Магеддо и Каркемиш.

Нескончаемые караваны двигались по пустыне из Радазии в Элефантину.

Архитектурные работы совершались безостановочно, и для этого были собраны рабочие с трех частей света.

Большая зала Карнака, в которой каждая колонна достигала высоты вандомской колонны, была восстановлена; Абидосский храм обогащался чудесами скульптуры, а "царская долина" величественными памятниками.

Постройки шли и в Бубасте, и в Луксоре, и в Спеозе Ибсамбуле.

В Фивах триумфальный пилон напоминал о взятии Кадеша.

В Мемфисе поднимался Рамессеум, окруженный целым лесом обелисков, статуй, гигантских монолитов.5

Среди этой лихорадочной деятельности и этой ослепительной жизни не мало чужеземцев, стремившихся к мистериям, приплывали из отдаленной малой Азии или из гористой Фракии в Египет, привлеченные славой его храмов.

Высаживаясь в Мемфисе, они бывали потрясены развертывавшейся перед ними картиной: памятники, всевозможные зрелища, народные празднества, все производило на прибывших впечатление изобилия и величия.

После церемонии царского посвящения, происходившего в тайниках святилища, они видели, как фараон выходил из храма к народу, как он перед несметной народной толпой поднимался на большой щит, несомый двенадцатью носителями опахал из числа его телохранителей.

Впереди двенадцать молодых жрецов несли на подушках, вышитых золотом, царские знаки: царский скипетр с головою овна, меч, лук и булаву.

Позади следовали двор и жреческие коллегии, сопровождаемые посвященными в великие и малые мистерии.

Первосвященники носили белую тиару и их нагрудник сверкал и переливался символическими драгоценными камнями.

Сановники двора несли знаки Агнца, Овна, Льва, Лилии и Пчелы, подвешенные на массивных цепях художественной работы.

Различные корпорации с своими эмблемами и развернутыми знаменами замыкали шествие.6

По ночам великолепно расцвеченные барки скользили по искусственным озерам, и на них помещались царские оркестры, посреди которых виднелись – в позах священного танца танцовщицы и играющие на теорбах (лютнях).

Но не этого подавляющего великолепия искал пришлый чужеземец.

Жажда проникнуть в тайны вещей – вот что привлекало его в Египет.

Ему было известно, что в его святилищах жили маги, иерофанты, владеющие божественной наукой.

Его влекло желание приобщиться к тайнам богов.

Он слышал от жреца своей страны о Книге Мертвых, об этом таинственном свитке, который клали под голову мумии как священное причастие, и в котором, под символической формой, излагалось потустороннее странствие души, как оно передавалось жрецами Амона-Ра.



Он слушал с жадным вниманием и внутренним трепетом, смешанным с сомнением, рассказы о долгом странствии души после смерти; об ее искупительных страданиях в области палящего огня; об очищении ее астральной оболочки; о ее встрече с дурным кормчим, сидящим в лодке с повернутой назад головой, и с добрым кормчим, смотрящим прямо в лицо; о ее появлении в суд перед сорока двумя земными судьями; о ее оправдании Тотом; и наконец, о ее вступлении в свет Озириса и преображении в его лучах.

Мы можем судить о влиянии этой книги и о том перевороте, который египетское посвящение производило в умах, по следующему отрывку из Книги Мертвых.

"Эта глава была найдена в Гермополисе, написанная голубым на алебастровой плитке, у ног бога Тота (Гермеса), во времена царя Менкары, князем Гастатефом, когда последний путешествовал для проверки храмов.

Он отнес камень в храм царей.

О, великая тайна! Он перестал видеть, он перестал слышать, когда он прочел эту чистую и святую главу, и он не приближался более ни к одной женщине и не ел более мяса животных и рыб".7

Что же было истинного в этих волнующих рассказах, в этих священных образах, позади которых трепетала страшная тайна потустороннего мира? "Изида и Озирис знают о том!" отвечали ему на это.

Но кто же были эти боги, о которых жрецы упоминали не иначе, как приложив палец к устам? Чтобы получить на это ответ, чужеземец стучался в двери великого храма Фив или Мемфиса.

Служители вводили его под портик внутреннего двора, огромные колонны которого казались гигантскими лотосами, поддерживающими своею силой и чистотой солнечный Ковчег, храм Озириса.

Иерофант подходил к вновь пришедшему.

Величие его облика, спокойствие его лица, тайна его непроницаемых глаз, светящихся внутренним светом, производили сильное впечатление на новичка.

Взгляд Иерофанта проникал как острие копя.

Чужеземец чувствовал себя лицом к лицу с человеком, перед которым невозможно что-либо скрыть. Жрец Озириса вопрошал пришедшего об его родном городе, об его семье и о том храме, где он получил свои познания.

Если после этой короткой, но проникновенной проверки он оказывался недостойным приблизиться к мистериям, молчаливым, но непреклонным жестом ему указывали на дверь. Если же Иерофант находил в ищущем искреннее искание истины, он предлагал ему следовать за собой.

И тогда они проходили через портики, через внутренние дворы, через аллею, высеченную в скале, открытую сверху и окаймленную обелисками и сфинксами, которая вела к небольшому храму, служившему входом в подземные пещеры.

Дверь ведущая к ним, была закрыта статуей Изиды в натуральную величину.

Богиня изображалась сидящей с закрытой книгой на коленях, в позе глубокого размышления.

Лицо ее было закрыто; под статуей виднелась надпись: ни единый смертный не поднимал моего покрывала. "Вот дверь в тайное святилище", говорил Иерофант.

"Посмотри на эти две колонны.

Красная представляет восхождение духа к свету Озириса; темная означает его пленение в материи и падение его может окончиться полным уничтожением.

Каждый прикасающийся к нашему учению, ставит на ставку свою жизнь.

Безумие или смерть, вот что находит здесь слабый или порочный; одни лишь сильные и добрые находят здесь жизнь и бессмертие.

Много легкомысленных вошли этой дверью и не вышли живыми из нее.

Это – бездна, которая возвращает назад лишь смелых духом.

Подумай основательно о том, куда ты направляешься, об опасностях, которые ожидают тебя.

И если твое мужество несовершенно, откажись от своего желания.

Ибо после того, как эта дверь закроется за тобой, отступление уже невозможно". Если чужеземец продолжал настаивать, Иерофант отводил его во внешний двор и передавал служителям храма, с которыми он должен был провести неделю, отбывая самые смиренные работы, слушая гимны и производя омовения.

При этом он должен был сохранять абсолютное молчание. Когда наступал вечер испытаний, два неокора8 или помощника отводили его к двери тайного святилища.

Входом служили совершенно темные сени без видимого выхода.

С двух сторон этой темной залы чужестранец различал при свете факелов ряд статуй с человеческими телами и с головами животных: львов, быков, хищных птиц и змей, которые, казалось, смотрели на него оскалив зубы.

В конце этого темного прохода, через который шли в глубоком молчании, находилась мумия и человеческий скелет в стоячем положении друг против друга.

Молчаливым жестом оба неокора указывали вступающему отверстие в стене как раз против него.

Это был вход в коридор, настолько низкий, что проникнуть туда можно было только согнувшись и передвигаясь на коленях. – Ты еще можешь вернуться назад, – произносил один из неокоров.

– Дверь святилища еще не заперта.

Иначе ты должен продолжать свой путь через это отверстие и уже безвозвратно. Если вступающий не отступал, ему давали в руку маленькую зажженную лампу.

Неокоры удалялись, с шумом закрывая за собою двери святилища. Колебаться было бесполезно; нужно было вступить в коридор.

Лишь только он проникал туда, ползя на коленях с лампой в руке, как в глубине подземелья раздавался голос: "здесь погибают безумные, которые жадно восхотели знания и власти". Благодаря акустическому приспособлению, эхо повторяло эти слова через определенные промежутки семь раза.

Но подвигаться было все же необходимо; коридор расширялся, спускаясь все более и более крутым наклоном.

Под конец перед путником раскрывалось воронкообразное отверстие.

В отверстии виднелась висячая железная лестница; он спускался по ней.

Достигнув последней ступеньки, смелый путник погружал взоры в бездонный колодец.

Его маленькая лампа, которую он сжимал в руке, бросала бледный свет в страшную темноту.

Что было делать ему? Возврат на верх был невозможен; внизу ожидало падение в темноту, в устрашающую ночь. В эту минуту великой нужды он замечал слева углубление в стене.

Держась одной рукой за лестницу, а другой протягивая свою лампу, он – при ее свете – замечал ступеньки, слабо выделявшиеся в отверстии.

Лестница! Он угадывал в ней спасение и бросался туда.

Лестница вела наверх; пробитая в скале, она поднималась спиралью.

В конце ее путник видел перед собой бронзовую решетку, ведущую в широкую галерею, поддерживаемую большими кариатидами.

В промежутках между кариатидами виднелись на стене два ряда символических фресок, по одиннадцати с каждой стороны, нежно освещаемые хрустальными лампами, которые были утверждены в поднятых руках прекрасных кариатид.

Маг, называемый пастофор (хранитель священных символов), открывал решетку перед посвященным, принимая его с благосклонной улыбкой.

Он поздравлял его с благополучными окончанием первого испытания, затем, проходя с ними по галерее, объяснял ему смысл священной живописи.

Под каждой из картин виднелись буква и число.

Двадцать два символа изображали двадцать две первые тайны (arcanes) и составляли азбуку оккультной науки, т.е. абсолютные принципы, ключи, которые становятся источником мудрости и силы, если приводятся в действие волей.

Эти принципы запечатлевались в памяти благодаря их соответствию с буквами священного языка и с числами связанными с этими буквами.

Каждая буква и каждое число выражают на этом язык троичный закон, имеющий свое отражение в мире божественном, в мире разума и в мире физическом.

Подобно тому, как палец, трогающий струну на лире, заставляя звучать одну ноту в гамме, приводит в колебание и все гармонирующие с нею тона, так и ум, созерцающий свойства числа, и голос, произносящий букву с сознанием всего ее значения, вызывают силу, которая отражается во всех трех мирах.



Таким образом буква А, которая соответствует единице, выражает в божественном мире: Абсолютную Сущность, из которой происходят все существа; в мире разума: единство – источник и синтез чисел; в мире физическом: человека, вершину земных существ, могущего, благодаря расширению своих способностей, подниматься в концентрические сферы бесконечного.

Первый символ у египтян носил изображение иерофанта в белом облачении со скипетром в руке, с золотой короной на голове.

Белое облачение означало чистоту, скипетр – власть; золотая корона – свет вселенной.

Тот, кого подвергали испытаниям, был далек от понимания всего окружающего; но неизведанные перспективы раскрывались перед ним, когда он слушал речи пастофора перед таинственными изображениями, которые смотрели на него с бесстрастным величием богов.

Позади каждого из них он провидел как бы молнией освещаемые ряды идей и образов, внезапно выступающих из темноты.

Он начинал подозревать в первый раз внутреннюю суть мира, благодаря таинственной цепи причин.

Таким образом от буквы к букве, от числа к числу, учитель объяснял ученику смысл таинственного состава вещей и вел его через Изиду Уранию к колеснице Озириса, от молнией разбитой башни к пылающей звезде и, наконец, к короне магов.



"И запомни, – говорил пастофор, – что означает эта корона: всякая воля, которая соединяется с божественной волей, чтобы проявлять правду и творить справедливость, вступает еще в этой жизни в круг силы и власти над всем сущим и над всеми вещами; это и есть вечная награда для освобожденного духа". Слушая эти слова учителя.



посвящаемый испытывал и удивление, и страх, и восторг.

Это были первые отблески святилища и предчувствие раскрывающейся истины казалось ему зарей какого-то небесного воспоминания. Но испытания только еще начались.

После окончания своей речи, пастофор открывал дверь, за которой был входа в сводчатый коридор, узкий и длинный; на дальнему его конце трещал и пылал огненный костер.

Но ведь это смерть! говорил посвященный и смотрел на своего руководителя с содроганием.

"Сын мой, – отвечал пастофор – смерть пугает лишь незрелые души.

В свое время я проходили через это пламя, как по долине роз". И решетка, отделяющая галерею символов, закрывалась за посвящаемым.

Подойдя к самому огню, он увидел, что пламенеющий костер происходит от оптического обмана, создаваемого легкими переплетеньями горящих смолистых веток, расположенных косыми рядами на проволочных решетках, Тропинка обозначенная между ними, позволяла быстро пройти, минуя огонь.

За испытанием огнем следовало испытание водой.

Посвящаемый был принуждены пройти через стоячую, чернеющую воду, освещенную заревом, падающим от оставшегося позади костра.

После этого два неокора вели его в темный грот, где ничего не было видно кроме мягкого ложа, таинственно освещенного бледным светом бронзовой лампы, спускающейся с высоты свода.

Здесь его обсушивали, растирали, поливали его тело душистыми эссенциями и одев его в льняные ткани, оставляли в одиночестве, говоря: "отдохни и ожидай иерофанта". Посвящаемый растягивал свои усталые члены на пушистых коврах великолепного ложа.

После всех перенесенных волнений, минута покоя казалась ему необыкновенно сладкой.

Священная живопись, которую он только что видел, все эти таинственные образы, сфинксы и кариатиды, вереницей проходили в его воображении.

Почему же одно из этих изображений снова и снова возвращалось к нему, преследуя его как галлюцинация? Перед ним упорно вставал десятый символ, который изображал колесо, подвешенное на своей оси между двумя колоннами.

С одной стороны на него поднимается Германубис, гений добра, прекрасный, как молодой эфеб; с другой стороны – Тифон, гений зла, бросается головой внизу в пропасть.

Между обоими, на самой вершин колеса, виднеется сфинкс, держащий меч в своих когтях. Слабые звуки отдаленной музыки, которые, казалось, исходили из глубины грота, заставили исчезнуть это видение.

Это были звуки легкие и неопределенные, полные грустного и проникающего томления.

Металлический перезвон раздражал его ухо, смешиваясь со стонами арфы, с пением флейты, с прерывающимися вздохами, подобными горячему дыханию.

Охваченный огненной грезой, чужеземец закрывал глаза.

Раскрыв их снова, он увидел в нескольких шагах от своего ложа видение, потрясающее силою огневой жизни и дьявольского соблазна.

Женщина, нубийка, одетая в прозрачный пурпуровый газ с ожерельем из амулетов на шее, подобная жрицами мистерий Милитты, стояла перед ним, пожирая его взглядом и держа в левой руке чашу, увитую розами.

Она была того нубийского типа, знойная и пьянящая чувственность которого сосредоточивает в себе все могущество животной стороны женщины: бархатистая смуглая кожа, подвижные ноздри, полные губы, красные и влажные, как сочный плод, жгучие черные глаза, мерцающие в полутьме.

Чужеземец вскочил на ноги, удивленный, взволнованный, не зная радоваться ему, или страшиться.

Но красавица медленно подвигалась к нему и, опуская глаза, шептала тихим голосом: "Разве ты боишься меня, прекрасный чужеземец? Я приношу тебе награду победителей, забвение страданий, чашу наслаждений"...

Посвящаемый колебался; тогда, словно охваченная усталостью, Нубийка опустилась на ложе и не отрывая глаза от чужеземца, окутывала его молящими взглядом, словно влажными пламенем.

Горе ему, если он поддавался соблазну, если он склонялся к ее устами и, пьянея, вдыхал тяжелое благоухание, поднимавшееся от ее смуглых плеч.

Как только он дотрагивался до этой руки и прикасался губами к этой чаше, он терял сознание в огневых объятиях.

Но после насыщения пробужденного желания, выпитая им влага погружала его в тяжелый сон. При пробуждении он чувствовал себя покинутым и охваченным глубоким отчаянием.

Висячая лампа бросала зловещий свет на измятое ложе.

Кто-то стоял перед ним: это был иерофант.

Он говорил ему: "Ты остался победителем в первых испытаниях.

Ты восторжествовала над смертью, над огнем и водою, но ты не сумел победить самого себя.

Ты, дерзающий стремиться на высоты духа и познания, ты поддался первому искушению чувств и упал в бездну материи.

Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке.

Ты предпочел мрака свету, оставайся же в нем! Я предупреждал тебя об ожидавших тебя опасностях.

Ты сохранишь жизнь, но потеряешь свободу; ты останешься под страхом смерти рабом при храме".

Если же посвящаемый опрокидывал чашу и отталкивал искусительницу, тогда двенадцать неокоров с факелами в руках окружали его и вели торжественно в святилище Изиды, где иерофанты в белых облачениях ожидали его в полном составе.

В глубин ярко освещенного храма находилась колоссальная статуя Изиды из литой бронзы с золотой розой на груди, увенчанная диадемой о семи лучах.

Она держала своего сына Гора на руках.

Перед богиней глава иерофантов в пурпуровом облачении принимал посвящаемого, который под страшными заклятиями произносил обет молчания и подчинения.

Вслед затем его приветствовали, как брата и будущего посвященного.

Перед этими величавыми Учителями, вступивший в храм Изиды чувствовал себя словно в присутствии богов.

Переросший себя самого, он входил в первый раз в область вечной Истины.