Перекресток. Главы 2 И 3

соседнего деревянного дома.

«Крысиный дом» — так называли эту покосившуюся двухэтажную казарму, выкрашенную в зеленый цвет, жильцы пятиэтажки, на верхнем этаже которой жили Илья и его родители.

Илья несколько дней работал над изготовлением своего оружия — свернутой на одну сторону медной трубки, с просверленным на этом краю небольшим отверстием для воспламенения пороха и уже стрелял из нее в заброшенном парке на окраине Риги.

Он выменял порох у своего одноклассника Паши Кононова на два белых, которые должны были оказаться в тощем брюхе Илюшки, но порох был важнее, чем обжаренное в кипящем масле тесто с спрятанным внутри ароматным фаршем, пропитанным специями.

Невероятно вкусные беляши азербайджанцы приготовили на местном рынке, расположенном ровно на полпути от школы до дома.

Белых было жаль, да и к тому же грузный Кононов не пощадил глотавшего слюну партнера по сделке и сожрал первого из двоих прямо на глазах у не успевшего отойти изобретателя от места обмена.

Мешок с порохом, отягощавший руку, перевешивал физиологические ощущения, и Илья почти добежал до сарая во дворе своего дома, где, завернутые в тряпку, лежали медная трубка и стальные шарики.

Пашка украл у своего отца-охотника порох, который помогал снаряжать дробью для уток и картечью для кабанов.

но Пашка отказался принести Илье выстрел.

Ему казалось, что порох как-то не очень опасен, но дробь была почти пулей.

Поэтому орудием преступления Илюшки стали шарики подшипников, которые было гораздо проще добыть.

Родители не приходили с работы до семи часов вечера, поэтому беляши по десять копеек были лучшим способом дождаться ужина, не напрягаясь.

Ему было лень разогревать то, что мать каждый день оставляла ему на обед. Но голод – не проблема, и на этот раз Илья включил газ, разогрел суп в кастрюле, съел его с куском белого хлеба и сразу же приступил к делу.

Прикрутил тиски к подоконнику и зажал в них трубку с подготовленным зарядом, все по инструкции: порох, прокладка из пластиковой крышки тетради, шарик, картонная прокладка, войлочный комок, вырезанный из старого фетра.

сапог и направил его на стену «крысины».

Люди, жившие там, были бедными, пьющими, и частые громкие скандалы, неприятный затхлый запах из подъезда и часто пробиравшаяся в подвал крыса усиливали обидное прозвище казармы.

Выстрел точно выверил молодой, но в свои двенадцать лет очень опытный экспериментатор, почти отличник, лучший в своем классе по физике и математике.

Расстояние он измерял складным деревянным метром с, как ему казалось, почти лабораторной точностью.

Он рассчитал его, приняв во внимание вес «снаряда» и количество пороха, которого ровно хватило, чтобы преодолеть расстояние в сорок метров до намеченной цели — знак «АННО-1933», обозначающий год постройки этого двухэтажное здание.

Но Илья не знал, что один умник по имени Риман пересмотрел основы теории другого умника, Евклида, и добавил немного кривизны в его прямолинейный мир.

Эти ребята жили очень давно, но противоречия их доисторических теорий фатально повлияли на выстрел Илюшкина в современном, столь понятном, реальном, трёхмерном пространстве, ограниченном в данном конкретном случае мишенью в виде деревянной таблички со следами.

из некогда блестящих четырех чисел.

Порох воспламенился, когда свет серной спички был поднесен к отверстию, просверленному в трубке, и вылетевший из медного ствола шар пролетел по дуге сорок метров и.

пять сантиметров.

Ударившись о самый низ вывески, мяч разбил стекло в окне на втором этаже, издав скандальный звон разлетающихся осколков стекла.

Пять сантиметров, небольшая погрешность, но.

Возле разбитого выстрелом Илюшкина стекла в его комнате в этот момент находился мужчина - Аркадий Нестеренко.

Во рту он держал сигарету «Беломорканал», и неожиданно разбитое окно не заставило его выбросить ее, выкурив лишь наполовину.

Аркадий Нестеренко был одет в выцветшую синюю футболку и зеленые пижамные штаны.

Накануне ему исполнилось шестьдесят четыре года, и он оправлялся от выпитого им с несколькими знакомыми напитка, приготовленного из спирта, настоянного на смородине и лимоне, лишь слегка разбавленного дистиллированной водой.

Это был человек, привыкший стрелять из тяжелого оружия.

В конце войны он служил в артиллерийском полку, в батарее 150-мм гаубиц «Д-1», и жалкий шарик, разбивший окно, не тревожил его черствою душу, повидавшую многое.

.

Другое дело – разбитое стекло.

Нанять посторонних лиц для устранения этого безобразия он не мог себе позволить по двум причинам: первая — хроническая нехватка денег, вторая — болезненное, граничащее с фобией, нежелание кого-либо пускать в свой дом.

Этот молчаливый, тяжеловесный человек в отношениях с другими стыдился своей бедности.

Он был хромым.

Его правая нога была раздроблена осколком немецкой мины 6 мая 1945 года под Прагой.

Затем в госпитале, страдая даже не от боли и мыслей о своем инвалидном будущем, а от несправедливости судьбы, которая щадила его в долгие военные годы, но, словно в насмешку над своим удивительным везением, наказывала за три дня до победы, впервые просочился сквозь стиснутые зубы: «Я вытерплю».

Он не мог себе позволить пригласить женщину в гости, или просто посидеть с ней на скамейке возле дома, или, например, зайти с ней в столовую.

И он совсем не был похож на джентльмена.

Застиранная футболка, мятые штаны, сандалии на босу ногу, палка и хромота делали его, как ему казалось, просто каким-то Квазимодом, о котором он слышал во время войны от поручика, молодой парень, образованный, красивый.

В тихие минуты он рассказывал, вероятно, чтобы порадовать своих солдат, многие из которых были намного старше его, различные истории о событиях, происходивших когда-то в городах и селах освобожденных ими стран, продвигаясь вглубь Европы.

И хотя до Франции они не добрались, история о соборе Парижской Богоматери и его хранителе Квазимодо запомнилась Аркадию навсегда, и дело было не только в трагической судьбе горбуна, рассказанной молодым лейтенантом, но и в том, что на следующее утро лейтенант был убит. Пуля прошла через сердце, но он некоторое время был в сознании и удивленными голубыми глазами смотрел на окружавших его однополчан.

Он умер на руках солдат, которые не успели донести его до палаток с красным крестом.

Аркадий заметил, из какого окна пятиэтажки стреляют, и, так как был в футболке и тапочках, выскочил во двор, размахивая палкой, зажатой в правой руке.

Он грозно кричал в сторону Илюшкиного окна, употребляя выражения, состоящие в основном из матерных слов, но все же, так сказать, второго эшелона сложности: слишком много женщин и детей выскакивало отовсюду, и он не мог вынести наберитесь сил.

Центральной частью его речи было обещание прийти вечером к родителям мальчишки, разбившего дорогие окна заслуженного ветерана, и, развивая тему: «А если бы я стоял поближе, то совершенно неизвестно, как бы дело пошло».

закончились!» Аркадий был человеком сообразительным, поэтому, покричав и еще немного помахав палкой, почувствовал себя неловко.

Как-то он сразу смутился своего потрепанного вида и скрылся в подъезде.

Ему бы хватило денег на футболку или даже рубашку - он присматривался к клетчатой байке - но привычка считать каждую копейку делала его, бедняка, еще и скупым - и ему не перед кем было похвастаться.

Он вернулся домой, достал пятидесятисантиметровую линейку и начал измерять размеры оконной рамы, которую решил остеклить сам.

Минут через двадцать раздался стук в дверь.

Аркадий пошел отворять, оставив палку у кровати, от чего еще сильнее хромал, но вспомнил, что не запер дверь, и хрипло крикнул: - Кто это туда принес? Не заперто.

На пороге появился мальчик.

Худенькая фигура в облегающей футболке с вертикальными желто-синими полосками, золотистые, слегка вьющиеся волосы до плеч, нежные черты лица, прозрачная чистая кожа, ясные голубые глаза, а в них - раскаяние и желание все исправить.

.

- Я случайно разбил окно.

В расчетах произошла ошибка, и я пришел к вам просить прощения.

Итак, он начал и протянул руку с раскрытой ладонью, на которой лежала скомканная трешка.

- Это на стекле.

Это все, что у меня есть, но если этого будет недостаточно, скажите мне, и я постараюсь получить больше.

Аркадий, несмотря на раненую ногу, был человеком не слабым; в гневе он выглядел очень устрашающе – и не без причины.

Его палка с погнутой ручкой прошла по спинам немалого числа местных бродяг.

И вдруг этот мальчик, эти его три рубля, его решимость прийти к незнакомому, неприветливому и даже опасному человеку.

Все это сильно удивило Нестеренко.

Но больше всего поразило сходство мальчика с тем мальчиком из телевизора.

В его однокомнатном убежище, среди неровных стен, оклеенных дешевыми обоями, имелись две приличные вещи: цветной телевизор и настенные часы с боем.

Часы — военный трофей, от которого он не смог отказаться и который привезли ему в госпиталь друзья-фронтовики, на память от служащих их гаубичной батареи, пережившей последние бои.

А телевизор.

Здесь он не скупился.

Телевизор был его единственным надежным собеседником, тем, перед кем он мог скинуть свою привычную маску, панцирь, доспехи повседневного противостояния с окружающим миром.

Это техническое устройство — единственное существо, которое увидело Аркадия Нестеренко улыбающимся, смеющимся, плачущим, живым человеком.

Новенький Рубин Ц-266Д стоял на почетном месте в углу, отведенном под спальню.

Те, кто знал Нестеренко, были бы весьма удивлены его знанием телепрограмм и не поверили бы, что он особенно любит смотреть фильмы о детях.

И вот на пороге стоит мальчик, словно материализовавшийся из только что просмотренного им фильма «Волшебный голос Джельсомино».

Таким его воспринимал Аркадий, и так он его потом называл – Джельсомино.

И в эту первую минуту, еще не решаясь отказаться от выражения свирепости на лице, он не мог справиться со своими густыми бровями, еще не поседевшими в отличие от почти совсем белых волос на голове.

Брови Аркадия часто подсказывали внимательному наблюдателю-физиономисту: перед ним был вовсе не угрюмый шутник, а человек с более сложным строением души, способный на чувства, которые принято называть тонкими.

И двенадцатилетний мальчик смог оценить это движение черных полос над строгим взглядом темных глаз, виновато выгнутых, делавших почти комичными черты нахмуренного лица пожилого человека.

Вот так они и встретились.

Нестеренко взял трешку, обернулся с ней, неловко ища, куда ее положить, как будто она обжигала ему руку, и, не определившись, куда, повернулся к Илье и неожиданно сказал сморщенным голосом: - Может, чаю? Надо сказать, что чай в его доме можно было смело назвать третьей приличной вещью: только отборный, индийский, крепко заваренный.

Поэтому предложение попробовать хороший чай отчасти было желанием показать этому рыжеволосому мальчику, что Аркадий Нестеренко — человек, достойный внимания.

- Чай? С удовольствием! Илюшка совершенно не ожидал такого поворота и сразу согласился, с облегчением поняв, что опасность встречи этого парня с родителями миновала.

Аркадий, удивляясь самому себе, пыхтел за кухонным столом, поливая кипятком заготовленную с утра заварку и, поставив перед Ильей чашку, наполненную до краев темным ароматным чаем, полез в навесной шкафчик за бублики.

Бублики были единственным, что Аркадий позволял себе принести из пекарни домой.

Он работал пекарем, подолгу стоя у горячей печи с короткими перерывами на обед и десятиминутными перекурами.

Обед состоял из тех же бубликов или свежего хлеба с молоком.

Запах ванили (ванилин не жалели при замешивании теста для мягких эллиптических бубликов), который многие терпеть не могли после нескольких месяцев такого кормления, его не беспокоил.

Он съел порцию булочки, запив ее молоком, и вышел на крыльцо выкурить сигарету.

Он вдыхал горький дым едкого табака и иногда повторял сквозь зубы мантру безнадежности: «Я вытерплю».

Они его не беспокоили; они знали, что он не будет поддерживать разговор.

Начальство Нестеренко его ценило; немногие смогли долго удержаться на этой работе возле адского огня.

Те, кто много лет работал, занимались снабжением, приготовлением теста и упаковкой.

Эти люди были не прочь поживиться тем, что Бог послал им из этого скудного выбора ингредиентов для выпечки.

Мало-помалу принесли масло, дрожжи, сахар и муку.

Иногда возникали конфликты, особенно накануне праздников: воровали все одновременно и, сосредоточившись на одном продукте – масле или муке, ставили производство запланированной продукции на грань провала.

Но в итоге все закончилось мирно.

Менеджер, шестидесятилетняя Валентина Степашина, несмотря на свою хрупкость, что удивляло при обилии продуктов, польза которых была заметно видна на фигурах остальной женской части коллектива, умела поставить команда на своем месте.

Нестеренко выступил фоном для ее поддержки.

Никогда не вмешиваясь в эту мышиную возню, он выступал в качестве авторитета, человека, нейтрального к этим манипуляциям, не осуждавшего, но и не принимавшего в них участия.

А бублики, небольшой пакетик, он взял домой: их разрешалось есть на обед, и он считал, что заслуживает определенного количества их в дополнение к тому, что съедает с пол-литровой бутылкой молока.

Аркадий наблюдал, с каким аппетитом Илюшка ел эти бублики, попивая чай, в который Нестеренко положил четыре куска сахара.

Ему это было вкусно.

Аркадий, наблюдая за мальчиком, думал, что он сам уже давно не испытывает удовольствия от еды, машинально пережевывая то, что он молча называл не едой, а едой.

Я ел только из необходимости поддерживать физическую жизнь – терпеть.

— Знаете ли вы, как мы на фронте.

— начал он эту фразу, ошарашенный удивлением сказанного.

За все послевоенные годы он мог пересчитать по пальцам те случаи, когда в разговоре с кем-нибудь упоминал войну, свою жизнь, совсем не похожую на эту, пахнущую ванилью, пустую, никчемную, серую.

Он откашлялся, схватил скомканную пачку с немногими оставшимися беломоринами, но сигарету не закурил, одолел себя и повторил: «Знаешь, как мы на фронте хлеб пеклиЭ» - и рассказал о том, как они штыками протыкали мешки с мукой, не надеясь, что телега с этими мешками поедет к их батарее, а также о том, как вкусен кулеш с пшенной кашей и заячьим мясом, добытый в небольшом лесу вдоль дороги , оказалось, и он затормозил свой рассказ так, словно остановил на полном ходу полуприцеп с прикрепленной к нему пушкой у крутого речного обрыва, услышав растерянное: - Что, ты дрался? Нестеренко покраснел, тяжело привстал, вынул папиросу и подошел к дальнему углу чулана, закурил там сигарету и, разгоняя дым широкой ладонью, ответил: «Я прошел всю войну», и, глядя в широко раскрытые глаза мальчика, он почему-то добавил, как бы докладывая начальству: «И награды есть».

-Могу я взглянуть? Илья аккуратно положил на тарелку половину недоеденного бублика и вытер руки салфеткой.

Аркадий открыл шкаф и достал с верхней полки большую плоскую коробку, обтянутую коричневым кожзамом.

Он поднес его к столу и, подцепив ногтем медную защелку, открыл ее.

Коробка внутри была обтянута синим бархатом, и на этом синем поле, тускло блестя, рядами лежали ордена и медали.

Аркадий взглянул на Джельсомино, который от изумления открыл рот, и грудь его наполнилась сладкой патокой восторга.

Он чувствовал, что через мгновение его глаза наполнятся слезами.

Нестеренко не мог этого допустить и, сильно затянувшись раскаленным табачным дымом, уже дошедшим до мундштука, всеми силами стараясь успокоить голос, сказал: - Этого хватит на четыре года.

Два ордена Красного Знамени, ордена Славы второй и третьей степени, два ордена Красной Звезды и медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда» и «За освобождение Праги».

».

Затем он расскажет о том, почему, когда и где он получил эти тяжелые ювелирные знаки, покрытые разноцветной эмалью.

Но на этот раз оба молчали, пока Илюшка перебирал ордена, медали, тяжелые, как золотые монеты, водил тонкими пальцами по краям этих загадочных свидетелей далеких, страшных лет войны.

Он будет приезжать к Нестеренко нечасто, иногда по выходным.

У них всегда будет тема для разговора, два совершенно разных, непохожих человека и поэтому, наверное, так интересных друг другу.

С этого дня Аркадий держал дома обязательный запас свежих бубликов.

Если Илюшка долго отсутствовал, он раздавал соседям старые и приносил новые, горячие, и ждал, пока гость, к их обоюдному удовольствию, не закусывал их крепким заваренным чаем.

Барак, где произошла вся эта история, вскоре был снесен, а на месте, где он стоял, проложили многополосное шоссе.

Нестеренко получила однокомнатную квартиру в новостройке в соседнем микрорайоне.

Илья с родителями переехали в центр города, в большую красивую квартиру в отреставрированном старом доме, и на какое-то время потеряли друг друга из виду.

Но однажды… Илюшке сообщили, что у входа в учебный корпус Рижского института гражданской авиации, куда он поступил без экзаменов, как студент подшефной этому институту школы, которую он окончил годом ранее экстерном, какой-то господин был ожидая его.

Господином в светло-сером костюме-тройке, с тростью с серебряным набалдашником оказался его старый друг Аркадий Нестеренко.

- Я не верю своим глазам! Илья, во-первых, не сразу сообразил, что этим шикарным парнем был тот самый Нестеренко, которого он помнил, в футболке неопределенного цвета, с палкой, имя которой было «палка», и поэтому больше всего его удивило то, что дорогая, элегантная трость.

Они обнялись, и Аркадий пригласил его в машину.

Илья с изумлением уставился на серую Audi 100, того же цвета, что и его костюм, «сигарку», такую, которая только что появилась на рижском авторынке.

Машина была не новая, но в отличном состоянии.

Нестеренко подъехал к русскому ресторану и там за чаем с пирожками рассказал о том, как радикально изменилась его жизнь.

Однажды он зашел в магазин одежды и решил: раз у него новая квартира, значит, надо нарядиться и купить наконец-то костюм! — и встретил там управляющую, хорошенькую, веселую женщину: «Немолодая, но она такая, знаете ли, с ямочками на щеках и горячая, — смутился Аркадий, — оторваться нельзя!» Ну, она его, что называется, помыла во всех смыслах.

Он покрутил сигарету в воздухе, видимо, описывая многообразие этих значений.

Не сигарета с прожеванным мундштуком, «Сигарета!» – отметил Илья.

В этом человеке все изменилось, это просто как в сказке.

— Она тебя купала в живой воде? - Что-то вроде того.

Мы купили собственный магазин и небольшую мастерскую.

Я пекарь, а она бизнесвумен.

Итак, теперь у нас есть собственный хлебопекарный бизнес, и дела с каждым днем становятся все лучше.

Илья, я точно знаю, что для меня все началось с твоего прихода в мою хижину.

Жаль, что поздно, мне уже много лет. Если бы ты чуть раньше в казарме разбила мне стакан.

Илья засмеялся: - Из коляски, что ли? «Я бы хотел выпить стаканчик, но не могу — я за рулем», — пожаловался Нестеренко.

И это «во время езды» особенно остро уязвило Илюшку.

Можно ли было представить себе нечто подобное пять лет назад? "За рулем"! Они попрощались на этот раз навсегда.

Илья уехал в Израиль, переписывался поздравительными открытками по праздникам и дням рождения, а через три года жена Нестеренко сообщила, что он умер, сердце не выдержало.

«Он терпел это, но все же, — думал Илья, — терпел до жизни, из которой вышел достойно».

– А в чем суть этой сказки? Саша задал вопрос, рассматривая угасающий огонь сквозь зеленоватое стекло своего стакана.

«Я стал относиться к людям, ко всем, совершенно по-другому.

Я словно научился видеть второе дно, вторую кожу, тонкую под толстой, поверхностной, я научился глубже вникать в духовное устройство своих собеседников, знакомых, друзей.

Эта история изменила меня.

Если бы не та ошибка в расчетах, я был бы другим человеком.

И этот человек, Аркадий.

Его жизнь перешла на совершенно другой уровень! Представьте себе, что мы создаем такую реальность - реальность виртуальную, конечно, - которая ставит человека перед возможностью идти по неожиданно открывшемуся пути, со случайностью, с непредсказуемостью поворота событий в его жизни, и он может решить попробуй с таким выбором прожить какой-нибудь другой отрезок жизни, отличный от его собственного! Он почувствует, к каким действиям он был бы готов, как бы он оценил то, что делает он сам и те, с кем его встретит эта виртуальность.

— Проверьтесь на вшивость, — Дима заземлил динамик.

– Можно сказать, это проверка себя.

Мы разговаривали до утра.

Нигилизм молодых умов пытался разбить на атомы фантастическую идею своего товарища.

Но когда после недолгого сна все снова набились в негодующе стонущий «Жук» с пружинами, они как-то замолчали и большую часть обратного пути провели в задумчивом молчании.

- Слишком много крови.

Илья скептически посмотрел на ужасающую картинку, проецируемую на его дорогие очки ODG. Они лгут, как Ромео и Джульетта.

Худая черноволосая девушка и парень, уткнувшийся лицом ей в грудь.

Руки переплелись в последнем порыве не расставаться навсегда.

Ее синее платье и его костюм из тонкой белой шерсти пропитаны кровью.

В крови, покинувшей их тела, они лежат, словно в колыбели, успокоенные лучшим снотворным в истории человеческой жизни – смертью.

- От чего? В самый раз.

В организме человека содержится около пяти литров крови.

На двоих, если проделать простое арифметическое действие, у них получается около десяти литров, это целое ведро.

Просто вылейте ведро воды на асфальт и увидите, эффект будет тот же, только усиленный цветом алой крови.

Последние слова Смолкин произнес со зловещей ухмылкой, изображая злодея, размахивающего ножом.

Илья наблюдал за ним, освободившись от очков, закрывающих половину лица.

Смолкин в этой роли выглядел довольно комично в коротком черном сюртуке и голубых джинсах.

Он никогда не умел правильно одеваться.

Илья трепетно относился к своему гардеробу и заметил, как широкая куртка не гармонирует с джинсами скинни.

Короткая косичка и неровно подстриженные усы завершали образ лучшего друга.

Они стояли в подъезде дома № 0Х7 на Фаррингдон-стрит в Лондоне.

Выложенный плиткой коридор тускло освещался двумя абажурами, закрепленными на сводчатом потолке ворот. Они приходили сюда третью ночь подряд, оттачивая изображение, проецируемое на очках, и дисплей планшета, который держал в руках Смолкин.

Если не считать, как показалось Илье, слишком обильного притока крови, иначе можно было бы констатировать, что сцена центрального эпизода их игровой программы удалась.

Они гуляли по ночному городу, и Смолкин рассказывал о своей канадской жизни, что-то о новом кафе возле их дома, куда он, его жена и сын любили ходить по выходным.

И Илью преследовало странное чувство, которое он испытал, когда увидел эту сцену гибели героев выдуманной ими истории и услышал, как небрежно об этом говорил его друг.

Вероятно, он выбрал этот тон специально, чтобы снизить уровень адреналина.

Они оба поняли, что их три года упорной работы превратились из виртуальных, смутных мечтаний в реальность, в «виртуальную реальность».

Это может показаться тавтологией, но так оно и есть: от виртуального тумана к виртуальной реальности.

Смолкин, черт его подери, не умеет подбирать цвета и сочетать детали одежды, но разве это имеет значение с его золотой головой? Илья засмеялся: - Смолкин, я тебе шапку золотого цвета подарю! Этот цвет сочетается с любым другим.

Не мог забыть Илья фотографию, которую после окончания Второй Ливанской войны он выпросил у Смолкина на вечеринке по случаю возвращения с фронта.

В 2006 году Смолкин был призван в действующую армию и отвечал за ремонт бронетехники в одном из полков израильской армии, вошедших в Ливан.

На этом фото он сидел на «Меркаве» — танке, подбитом российским «Корнетом».

Грязный, в технической форме, перепачканной маслом и жиром, с постоянной косой, торчащей из-под шлема, он выглядел спокойным, несмотря на то, что огонь со стороны «Хизбаллы» не прекращался.

Как пояснил Смолкин, это тот случай, когда ярость нейтрализует страх и в результате воспринимается как невозмутимость.

Смолкин любил порядок, но в снабжении израильской армии в той злополучной войне порядка не было.

Танк, на котором он сидел, должен был быть вытащен с поля боя трактором или другим танком.

Их должно было сопровождать прикрытие – еще одна-две боевые машины.

Но координации действий среди командования тыла не было, из-за чего пришлось так долго ждать замены неисправных приборов топливной системы.

В конце концов Саша дополз до бригадира, заведующего складом запчастей, и получил от солдата невероятное предложение: - Вы, ефрейтор Смолкин, сначала принесите мне неисправную аппаратуру, а после этого я вам отдам исправную.

И Смолкину пришлось ползти еще два раза, почти полтора километра, от укрепрайона до застывшего в поле танка, пока он не привел его в порядок.

Так что только благодаря некоторому затишью на этом участке фронта танк, отличная мишень для противника, не был полностью уничтожен, а Сашка Смолкин остался цел и невредим.

- Смолкин, ты герой! Просто израильский Чингачгук! Вылитый Гойко Митич! Ваше лицо на этом фото имеет те же черты невозмутимого мужества! Смолкин особо не сопротивлялся восхищенным словам Илюшки.

Он видел, что его друга действительно впечатлила фотография, хотя он и пытался придать своим словам юмористический характер.

– Слушайте, я действительно был дико возмущен тем хаосом, который царил в нашем Цахале во время той войны.

Я не мог себе этого представить, поэтому перессорился там со всеми в штабе.

Итак, как только стало ясно, что кампания завершается, меня первым отправили домой.

Но в те дни я насмотрелся на все, и, знаете, иногда возникает такая философия о бренности наших жалких тел - мало плоти, воды и костей.

А еще я видел, как кровь оставляет человек.

Что это вообще такое, наша физическая сущность? Мы постоянно болеем, лечим себя всякими химикатами, находим всевозможную опору для одряхлевшего организма, цепляемся за жизнь, бросая курить, делая операции, вставив зубные протезы.

Как-то во время войны я по-особому почувствовал все это – нашу уязвимость, незащищенность, когда увидел, как ребят уничтожают в одно мгновение.

Что происходит с человечеством? Это какая-то фантасмагория! Ведь мы все, по сути, движемся на протяжении семидесяти-восьмидесяти лет нашей жизни к обрыву – и падаем туда, в бездну небытия, все мы, каждую минуту, каждую секунду, как овцы.

на бойню, без всякой надежды на иной исход. Кто-то пичкал себя лекарствами, кому-то успешно удаляли опухоль, кто-то усердно занимался физкультурой и чуть позже оказался на грани; вся разница в пару лет - все летят в пропасть.

Так что нам этого мало, надо торопить друг друга шрапнелью.

На войне этот бег к обрыву выглядит еще более очевидным, особенно если абстрагироваться от всех этих штампов, от обозначения стоящих друг против друга противников шевронами разной формы, цвета их камуфляжа и манеры отдать честь, то вся Картина поля боя может быть представлена для обеих сторон как простое физическое проникновение в человеческие тела разного рода твердыми предметами: пулей, осколком, всем тем, что разлетается после взрыва снаряда.

В общем, наша картина с этими милыми трупиками, плавающими в собственной крови, достоверна на все сто.

Я вам это говорю как эксперт! Илья с недоумением посмотрел на друга: «Вы произнесли всю эту речь только для того, чтобы убедить меня, что картина получилась достойнойЭ» - Нет, что-то случилось.

Итак, мы сегодня отлично поработали.

Мне было больно.

Я как бы эксперимент на себе провёл, я как боец, закаленный в тяжёлых танковых боях, и вы видите, как меня это задело.

- И Смолкин улыбнулся: «Мы попали в беду».

Намечается серьезный бизнес.

Следующая глава В опросе могут участвовать только зарегистрированные пользователи.

Войти , Пожалуйста.

Продолжить публикацию? 87,78% да 79 8,89% нет 8 7,78% не знаю 7 Проголосовали 90 пользователей.

18 пользователей воздержались.