- 29, Apr 2023
- #1
Иероглиф был плотно впечатан спиной в полупрозрачный фарфор чашки, застыв в вечности четким штрихом кисти мастера.
Чашка была тонкая и нежная, а иероглиф - черный, как силуэт мысли.
Прохладную чашку часто ставили на подоконник и она сияла в лучах солнца, как жемчужина.
Иероглиф же смотрел в окно и тосковал по небу.
Зимой и летом было еще ничего, но весной и осенью на него накатывала тоска при виде птиц и он пытался вырвать свои линии из бледного фарфора и взлететь в прохладное небо.
От его тоски чашка начинала позванивать, а те, кто пил из нее чай, заражались тоской и смутными мыслями.
"Это весна" - говорили они.
Или "Это осень". И шли бродить по улицам в сизых сумерках.
Ночами было еще хуже.
Ночами ему снились сны о крыльях и бездонной синеве.
Во снах за спиной не было фарфоровой стенки, а были поющие перья.
Сны были такие, что фарфоровая кружка светилась в темноте призрачным светом, и гудела, словно далекий колокол, а по ней во сне метался иероглиф, словно вырезанный из заоконной темноты.
Но никто этого не видел.
Все спали.
А потом не то иероглиф замечтался, не то чашка дрогнула, не то стол задели рукавом, но - миг, и на полу осталась горсть ослепительных осколков.
И верите ли - они все были белые.
На них не осталось ни одного черного пятнышка.
Ни единого.
Чашка была тонкая и нежная, а иероглиф - черный, как силуэт мысли.
Прохладную чашку часто ставили на подоконник и она сияла в лучах солнца, как жемчужина.
Иероглиф же смотрел в окно и тосковал по небу.
Зимой и летом было еще ничего, но весной и осенью на него накатывала тоска при виде птиц и он пытался вырвать свои линии из бледного фарфора и взлететь в прохладное небо.
От его тоски чашка начинала позванивать, а те, кто пил из нее чай, заражались тоской и смутными мыслями.
"Это весна" - говорили они.
Или "Это осень". И шли бродить по улицам в сизых сумерках.
Ночами было еще хуже.
Ночами ему снились сны о крыльях и бездонной синеве.
Во снах за спиной не было фарфоровой стенки, а были поющие перья.
Сны были такие, что фарфоровая кружка светилась в темноте призрачным светом, и гудела, словно далекий колокол, а по ней во сне метался иероглиф, словно вырезанный из заоконной темноты.
Но никто этого не видел.
Все спали.
А потом не то иероглиф замечтался, не то чашка дрогнула, не то стол задели рукавом, но - миг, и на полу осталась горсть ослепительных осколков.
И верите ли - они все были белые.
На них не осталось ни одного черного пятнышка.
Ни единого.