- 29, Apr 2023
- #1
Сидели раз наши северские старатели круг сцены в ночном клубе.
Четверо больших, а пятый парнишечко.
Лет так двадцати пяти.
Не больше.
Петюнькой его звали.
А остальных — неважно как.
Отец уж сколь раз говорил Петюньке: — Шел бы ты, Петюньша, спать! А парнишечку охота поглядеть.
— Погоди, тятенька! Я маленечко ишшо посижу.
Вдруг на занавесе круг яркий загорелся, ровно как из прожектора, а из круга, из самой середки вынырнула Огневушка-Поскакушка.
Глаза горят, туловом, слышь-ко, вся тоненька, и сразу к шесту.
И ну вкруг его отплясывать — и по-матросски, и с пятки на носок, да платочком-то все туда-сюда помахиват.
Али лифчиком — не поймешь.
А одежка у ей, и без того едва на прикрытие годная, во все стороны так и летит.
Вот уж и грудь у ей голая, вот уж и подштанников на ей нету!.. Нашим-то заводским никогда так не сплясать, они таких кадрилев сроду не делали.
У самого шеста остановилась Огневушка, топнула ножкой, присвистнула.
Тут оркестр заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.
А старатели как сидели, так и сидят, точно окаменели.
Каждый, вишь, подумал про себя: “Ишь ты, до чего допился!.. Ишь чего мерещится! Ну-ка, посижу еще, может, опять чего покажется…” Посидели эдак-то до закрытия клуба, да и по домам поехали.
А женам своим ничего про Поскакушку не сказали.
Боялись, засмеют.
Только Петюнька наутро, как за стол сели, спрашивает: — Тятя, а что это была за тетя? У петюнькиной мамаши уши, понятно дело, домиком.
— Кака еще тетя? — А вот та, которая на сцене голяком плясала.
Тятя ишшо очки одел.
Осерчала мамаша, взяла спички, керосину, на лошаденку влезла и верхи к ночному клубу.
Пришла туда, а там уже головешки одни.
Плюнула мамаша с досады, а головешки-то и зашипели.
Не без этого, конечно.
Четверо больших, а пятый парнишечко.
Лет так двадцати пяти.
Не больше.
Петюнькой его звали.
А остальных — неважно как.
Отец уж сколь раз говорил Петюньке: — Шел бы ты, Петюньша, спать! А парнишечку охота поглядеть.
— Погоди, тятенька! Я маленечко ишшо посижу.
Вдруг на занавесе круг яркий загорелся, ровно как из прожектора, а из круга, из самой середки вынырнула Огневушка-Поскакушка.
Глаза горят, туловом, слышь-ко, вся тоненька, и сразу к шесту.
И ну вкруг его отплясывать — и по-матросски, и с пятки на носок, да платочком-то все туда-сюда помахиват.
Али лифчиком — не поймешь.
А одежка у ей, и без того едва на прикрытие годная, во все стороны так и летит.
Вот уж и грудь у ей голая, вот уж и подштанников на ей нету!.. Нашим-то заводским никогда так не сплясать, они таких кадрилев сроду не делали.
У самого шеста остановилась Огневушка, топнула ножкой, присвистнула.
Тут оркестр заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.
А старатели как сидели, так и сидят, точно окаменели.
Каждый, вишь, подумал про себя: “Ишь ты, до чего допился!.. Ишь чего мерещится! Ну-ка, посижу еще, может, опять чего покажется…” Посидели эдак-то до закрытия клуба, да и по домам поехали.
А женам своим ничего про Поскакушку не сказали.
Боялись, засмеют.
Только Петюнька наутро, как за стол сели, спрашивает: — Тятя, а что это была за тетя? У петюнькиной мамаши уши, понятно дело, домиком.
— Кака еще тетя? — А вот та, которая на сцене голяком плясала.
Тятя ишшо очки одел.
Осерчала мамаша, взяла спички, керосину, на лошаденку влезла и верхи к ночному клубу.
Пришла туда, а там уже головешки одни.
Плюнула мамаша с досады, а головешки-то и зашипели.
Не без этого, конечно.