Семья Пифагора. Школа и ее участь.

Среди женщин, обучавшихся у Пифагора, находилась молодая девушка большой красоты.

Её отец, Кротонец, носил имя Бронтинос, она называлась Феано.

Пифагору было около 60 лет.

Но полная власть над страстями и чистая жизнь, всецело посвященная идее, сохранили весь огонь его сердца нетронутым.

Молодость души, то бессмертное пламя, которое великий посвященный черпал в своей духовной жизни, светилось в нем и подчиняло ему всех окружающих.

Он находился в это время в апогее своего могущества. Феано была привлечена к Пифагору тем светом, который исходил из всей его личности.

Природа её была глубокая и сдержанная, и ее тянула к учителю возможность получить объяснение всех мучительных загадок жизни.

Но когда, помимо света истины, она почувствовала свое сердце загоревшимся от того огня, который исходил от его духовной красоты и от пламенной силы его слова, – она отдалась учителю с безграничным энтузиазмом и пламенной страстью.

Пифагор не делал ничего, чтобы привлечь ее. Он любил всех своих учеников.

Все внимание его было сосредоточено на школе, на Греции и на будущем земного мира. Как многие великие адепты, он отказался от любви к женщине, чтобы отдать всего себя служению.



Магия его воли, духовное обладание столькими душами, которые он сам сформировал и которые были привязаны к нему, как к обожаемому отцу, мистический фимиам всей этой невыраженной, поднимавшейся к небу любви, тонкий аромат человеческой симпатии, соединившей всех пифагорейцев – все это заменяло ему личное счастье и личную любовь.

Но однажды, когда он оставался один в пещере Прозерпины, погруженный в глубокие размышления, он увидал приближающуюся к нему молодую красавицу, с которой до этих пор он никогда не беседовал наедине.

Она преклонила перед ним колени и, не поднимая глубоко склоненной головы, начала умолять учителя – ведь его власть безгранична! – освободить ее от невозможной любви, которая сжигала её тело и душу.

Пифагор спросил имя того, кого она любила.

После тяжелой борьбы Феано призналась, что любила его, но была готова подчиниться беспрекословно его воле.

Пифагор не отвечал ничего.

Ободренная его молчанием, она подняла голову, бросая на него молящий взгляд, который предлагал ему весь цвет молодой жизни и весь аромат любящей женской души. Мудрец был потрясен, он умел побеждать свои чувства, он владел вполне своим воображением, но молния этой души проникла в его душу.

В этом девственном сердце, созревшем в огне страсти, в этой женщине преображенной безграничной преданностью, он нашел достойную подругу, которая могла содействовать еще более полному осуществление дела его жизни.

Пифагор поднял молодую девушку и Феано могла прочесть в глазах учителя, что отныне их две судьбы слились в одну. Браком своим с Феано Пифагор наложил печать осуществления на свое дело.

Слияние этих двух жизней оказалось совершенным.



Однажды, когда Феано была спрошена, сколько времени требуется, чтобы женщина, имевшая сношение с мужчиной, могла считать себя чистой, она ответила: "если сношения эти были с мужем, она постоянно чиста, если с другим, она не очистится никогда". Чтобы произнести такие слова, нужно быть женой Пифагора и любить его так, как любила Феано.



Ибо не брак освящает любовь, а любовь оправдывает брак. Феано прониклась идеями своего мужа с такой полнотой, что после его смерти она стала центром пифагорейского ордена и один из греческих авторов приводит, как авторитет, её мнение относительно учения Чисел.

Она дала Пифагору двух сыновей: Аримнеста и Телаугеса и дочь Дамо.

Телаугес стал впоследствии учителем Эмпедокла и передал ему тайны пифагорейской доктрины. Семья Пифагора представляла собой истинный образец для всего ордена, его дом называли храмом Цереры, а двор – храмом Муз.

Во время домашних и религиозных празднеств мать руководила хором женщин, а Дамо – хором молодых девушек.

Дамо была во всех отношениях достойна своих отца и матери.

Пифагор доверил ей свои манускрипты с запрещением передавать их кому бы то ни было вне своей семьи.

После того, как пифагорейцы рассеялись, дочери Пифагора пришлось жить в величайшей бедности.

Ей предлагали большие суммы за манускрипты, но, верная воле отца, она отказалась отдать их посторонним. Пифагор прожил 30 лет в Кротоне.

За это время он достиг такого влияния, что все, которые считали его полубогом, имели на это право.

Власть его над людьми была безгранична.

Ни один философ не достигал ничего подобного.

Влияние его распространялось не только на кротонскую школу и её разветвления в других городах итальянского побережья, но и на политику всех ближайших государств.

Пифагор был реформатором в полном смысле слова. В Кротоне, которая была Ахейской колонией, существовала аристократическая конституция.

Совет тысячи, состоявшей из родовитых семей, пользовался законодательной властью и наблюдал над властью исполнительной.

Народные собрания существовали, но полномочия их были ограниченные. Пифагор, государственный идеал которого состоял в порядке и гармонии, был одинаково чужд и гнету олигархии, и хаосу демагогии.

Принимая дорическую конституцию как таковую, он стремился внести в нее новое устройство.

Мысль его была очень смелая: создать поверх политической власти – власть науки с совещательным и решающим голосом во всех коренных вопросах, власть, которая представляла бы высший регулятор государственной жизни.

Над Советом Тысячи он поставил Совет Трехсот, избиравшийся первым советом, но пополнявшийся исключительно из числа посвященных.

Порфирий рассказывает, что две тысячи кротонских граждан отреклись от обыкновенной жизни, от права собственности и соединились в одну общину.

Таким образом Пифагор поставил во главе государства правителей, опирающихся на высшее знание и поставленных так же высоко, как древнеегипетское жречество.



То, что ему удалось осуществить на короткое время, осталось мечтой всех посвященных, имевших соприкосновение с политикой: внести начало посвящения и соответствующих экзаменов для правителей государства, соединив в этом высшем синтезе и выборное демократическое начало, и управление общественными делами, предоставленное наиболее умным и добродетельным.



Совет Трехсот образовал, таким образом, нечто вроде научного, политического и религиозного ордена, главой которого признан был сам Пифагор.

Вступление в этот орден сопровождалось клятвой сохранять абсолютную тайну, как это было в Мистериях. Общества эти или гетерии распространились из Кротона, где действовал Пифагор, почти во все города великой Греции, где они оказывали большое политическое влияние.

Пифагорейский орден становился таким образом во главе государств всей Южной Италии.

Он имел свои разветвления в Таренте, Метапонте, Региуме, Гимере, Катане, Агригенте, Сибарисе, а если доверять Аристоксену, то и в этрусских городах.

Что касается до влияния Пифагора на правительственный строй этих больших богатых городов, то трудно себе представить что-либо более возвышенное, либеральное и умиротворяющее. Всюду, где он показывался, он устанавливал порядок, справедливость и единство.

Призванный одним из тиранов острова Сицилии, он одной силой своего красноречия, убедил его отказаться от дурно приобретенных богатств и сложить с себя незаконно захваченную власть.

Что касается городов, он сделал их независимыми и свободными, тогда как раньше они были в зависимости один от другого.

Так велико было его благое влияние, что когда он появлялся в каком-либо городе, по этому поводу говорили: "он не только поучает, но и исцеляет людей". Благое влияние великого ума и великого характера вызывает тем большую зависть и ненависть, чем эта магическая власть души сильнее проявляется.

Владычество Пифагора длилось уже четверть века, неутомимый адепт приближался уже к своему восьмидесятому году, когда возникла реакция.

Искра пожара появилась из Сибариса, соперника Кротона; там произошел народный мятеж и аристократическая партия была побеждена.

Пятьсот эмигрантов просили приюта у Кротонцев, но правители Сибариса требовали их выдачи.

Опасаясь мести враждебного города, городские власти Кротона собирались выполнить это требование, когда вмешался Пифагор.

По его настоянию выдача перепуганных беглецов была отменена.

Вслед за отказом, Сибарис объявил войну Кротону.

Армия Кротонцев, предводительствуемая одним из учеников Пифагора, знаменитым атлетом Милоном, нанесла решительное поражение Сибаритянам.

Вслед затем город был взят, разорен до тла и превращен в пустыню. Невозможно допустить, чтобы Пифагор мог дать свое согласие на такие поступки.

Они противоречат всем его принципам и мыслям всех посвященных.

Но ни он, ни Милон не могли удержать разнузданные страсти победоносного войска, разжигаемые старинной враждой, доведенной несправедливым нападением до высочайшего возбуждения. Всякая мстительность, откуда бы она не исходила, – от индивидуумов или от целых народностей – вызывает ответный взрыв.

Немезида на этот раз была очень сурова; последствия её пали на Пифагора и на весь его орден.

После взятия Сибариса народ потребовал раздела земель.

Недовольная и этим, демократическая партия предложила изменить конституцию, отнять все привилегии у Совета Тысячи, совсем уничтожить Совет Трехсот, и водворить народное единовластие (всеобщую подачу голосов).

Естественно, что пифагорейцы, принимавшие участие в Совете Трехсот, воспротивились реформе, противоречившей всем их принципам и разрушавшей в корне все труды их учителя.

Нужно прибавить к этому, что пифагорейцы еще ранее сделались предметом глухого раздражения, которое высшие натуры вызывают всегда в толпе.

Их политическая идеи вызвали против них взрыв ненависти у демагогов, а личная месть, направленная на учителя, навлекла на них страшный удар. Один из жителей Кротона, некто Килон, искал доступа в школу.

Пифагор, весьма строгий при выборы своих учеников, изгнал Килона вследствие его дурного и властного характера.

Результатом была мстительная ненависть последнего.

Когда общественное мнение начало поворачиваться против Пифагора, Килон организовал клуб, враждебный пифагорейцам, с широким доступом для всех.

Ему удалось привлечь к себе главных вожаков народа и подготовить революцию, которая должна была начаться с изгнания пифагорейцев.

Перед раздраженной толпой, с общественной трибуны, Килон читает выкраденные отрывки из тайной книги Пифагора, озаглавленной Священное Слово (Hиeros Logos). Их искажают, им придают совершенно иной смысл.

Несколько ораторов пробуют защитить "молчаливых братьев", которые не делают вреда даже самому последнему животному.

Эта защита встречается взрывами хохота.

Килон сходит с трибуны и снова подымается на нее.



Он доказывает, что религиозный катехизис пифагорейцев посягает на народную свободу и "этого мало", прибавляет трибун: "кто этот учитель, этот воображаемый полубог, которому все до того слепо подчиняются, что стоит ему отдать приказание, как все братья уже кричат: учитель сказал! Кто он, как не тиран Кротона, да к тому еще "сокровенный", следовательно, самый худший из тиранов? Откуда происходит эта неразрывная дружба между членами пифагорейских гетерий, как не из глубокого презрения к народу? У них вечно на языке изречение Гомера: властитель должен быть пастырем своего народа.



Не выходит ли из этого, что для них народ не более, как презренное стадо животных? И даже самое существование ордена есть непрестанный заговор против народных прав! Пока он не будет уничтожен, невозможна свобода в Кротоне".



Один из членов народного собрания под влиянием честного чувства, воскликнул: "но пусть будет дозволено Пифагору и пифагорейцам придти сюда и оправдаться, прежде чем мы приговорим их". Но Килон закричал с надменностью: "разве эти пифагорейцы не отняли у нас права судить и решать общественные дела? По какому же праву могут они требовать, чтобы вы выслушивали их? Они не призывали вас к совету, когда лишали народ законодательного права и вы точно также должны поразить их, не справляясь с их мнением". Гром рукоплесканий раздался в ответ.



на эти речи и умы воспламенялись все сильнее и сильнее. Однажды вечером, когда сорок четыре главных члена ордена.

собрались у Милона, Килон спешно созвал своих сторонников.

Дом Милона был окружен.

Пифагорейцы, среди которых был сам учитель, заперли двери.

Рассвирепевшая толпа подложила огонь и подожгла здание.

Тридцать восемь пифагорейцев, ближайшие ученики учителя, весь цвет ордена и сам Пифагор погибли, одни – в пламени пожара, другие – пораженные насмерть народом.27 Архипп и Лизис одни лишь избежали гибели.

Так умер этот великий мудрец, пытавшийся внести свою мудрость в государственное правление людей.

Убийство пифагорейцев сделалось сигналом демократической революции в Кротоне и по всему Тарентскому заливу.

Итальянские города изгнали преследуемых учеников Пифагора.

Весь орден рассеялся и лишь остатки его сохранились в Сицилии и Греции, продолжая распространять идеи учителя.

Лизис сделался учителем Эпаминонда. После новых революций пифагорейцам было разрешено возвратиться в Италию с условием – не вмешиваться в политику.

Трогательный братский союз не переставал соединять их; они смотрели на себя, как на одну семью.

Один из них, впавший в бедность и сильно заболевший, нашел приют у хозяина одной гостиницы.



Перед смертью он начертил на двери дома несколько таинственных знаков и сказал своему хозяину: "будьте покойны, один из моих братьев заплатит мой долг". Через год чужестранец, остановившийся в этой же гостинице, увидал эти знаки и сказал хозяину: "я пифагореец; один из моих братьев умер здесь; скажите мне, сколько я должен вам за него"?

Пифагорейский орден существовал в течение 50 лет; что касается идей учителя – они живут и до наших дней.

Благое влияние Пифагора на Грецию было неизмеримо; оно действовало таинственно, но верно через храмы, в которых он учил.

Мы видели его в Дельфах, возрождающим науку прорицания, утверждающим духовный авторитет и подготовляющим образцовую Пифию.

Благодаря этой внутренней реформе, которая возродила энтузиазм в самом святилище и в душе посвященных, Дельфы сделались нравственным центром Греции.

Это было ясно видно во время мидийских войн. Едва исполнилось тридцать лет со смерти Пифагора, как предсказанный им азиатский циклон разразился на берегах Эллады.

В этой эпической борьбе Европы с варварской Азией, Греция, представлявшая собою начало свободы и цивилизации, имела за собой науку и гений Аполлона.

Под его влиянием замолкло возникшее соперничество Спарты и Афин.

Его духом были воодушевлены Мильтиады и Фемистоклы.

Во время Марафонской битвы энтузиазм дошел до того, что Афиняне видели двух воинов, блистающих светом, которые сражались в их рядах.

Одни узнали в них Тезея и Эхетоса, другие – Кастора и Поллукса. Когда нашествие Ксеркса, несравненно более страшное, чем вторжение Дария, проникнув через Фермопилы, наводнило Элладу, Пифия дает указания посланным из Афин и помогает Фемистоклу победить в морской битве при Саламине.

Страницы Геродота, описывающие эти события, полны внутреннего трепета: "Покидайте жилища и высокие холмы города, построенного полукружием.

Огонь и грозный Марс, мчащийся на сирийской колеснице, опрокинет наши башни.

Храмы шатаются, на стенах их выступают капли холодного пота, с их вершины стекает черная кровь.

Выходите из моего святилища.

Да будет для вас деревянная стена непреодолимым оплотом.

Бегите, поверните тыл к потоку пехотинцев и неисчислимых всадников! О божественный Саламин! Сколь гибелен будешь ты для сынов женщины!"28



В рассказе Эсхила битва начинается криком, напоминающим гимн Аполлону: "вскоре день со своими белыми всадниками разольет по миру свой сверкающий свет!" При этом оглушительное пенье, звучащее подобно священному гимну, поднимается из греческих рядов, и эхо острова отвечает ему тысячью гремящих голосов.



Неудивительно, что опьяненные победой Эллины, в битве при Микале, лицом к лицу с побежденной Азией, избрали своим победным кличем: "Геба, Вечная Юность!" Да, дыхание Аполлона проносится над этими героическими войнами.

Религиозный энтузиазм, который творит чудеса, возносит живых и мертвых, освещает трофеи и позлащает могилы.

Все храмы оказались разрушенными, исключая Дельфийский, который остался цел.

Персидская армия уже подходила, чтобы разграбить священный город.

Жители трепетали, но Аполлон, голосом первосвященника, провозгласил: "Я буду защищать сам!" По приказанию, данному из храма, город опустел, жители его нашли убежище в гротах Парнаса, и жрецы одни оставались на пороге святилища, окруженные священной стражей.

Персидские войска вошли в город, молчаливый как могила; одни лишь статуи смотрели на них.

Черная туча показалась в глубине прохода: загремел гром и молния засверкала над завоевателями.

Две огромные скалы скатились с вершины Парнаса и задавили множество Персов;29 в тоже время крики раздались из храма Менервы и пламя показалось из земли, обжигая нападающих.

Перепуганные этими чудесными явлениями, варвары отступили, и обезумевшие войска бросились в бегство.

Святилище защитило себя своими собственными силами. Ничего подобного не могло бы произойти, если бы тридцать лет тому назад Пифагор не появился в дельфийском святилище, чтобы возжечь в нем священный огонь. Еще одно слово относительно влияния учителя на философию.

До него мы встречаем с одной стороны физиков, с другой стороны моралистов.

Пифагор внес и мораль, и науку, и религию в свою широкую синтетическую систему.

Этот синтез не что иное, как та эзотерическая доктрина, которую мы стремились восстановить в самой основе пифагорейского посвящения.

Кротонский философ не был творцом, но лишь просветленным восстановителем этих первичных истин, приведенных им в стройный научный порядок.

Вот почему мы выбрали его систему, как наиболее подходящую раму для систематического изложения доктрины мистерий и истинной теософии. Все, следившие за духовной работой учителя вместе с нами, должны были заметить, что в основе этой доктрины сияет свет единой истины.

Разрозненные лучи этого света можно найти во всех философиях и религиях, но центр их здесь. Что же требуется, чтобы достигнуть до него? Наблюдения и рассуждения для этого недостаточно.

Рядом с ними необходима еще и интуиция.

Пифагор был адепт, Посвященный первой степени; он обладал духовной способностью непосредственного восприятия и у него был ключ к оккультным знаниям и к духовному миру.

Таким образом, он черпал из первоисточника Истины, и так как к его способностям интуиции и к его высокой духовности присоединялась большая наблюдательность, знакомство с физической природой и высоко развитое философское мышление, никто не мог лучше его построить здание истинной науки о Космосе.

Строго говоря, здание это никогда не было разрушено.

Платон, принявший от Пифагора всю его метафизику, владел всеми идеями учителя, хотя и передавал их не с такой строгой ясностью.

Александрийская школа занимала верхний этаж этого здания, современная наука занимает его нижний этаж и содействует укреплению фундамента.

Многие философские школы, а также мистические и религиозные, обитали в различных отделах величественного здания.

Но ни одна философия не охватывала его в целом.

На размеры и на гармонию этого целого мы и стремились указать в этой книге.